Услышь мою тишину
Шрифт:
— Я тоже скучал, — буднично отзывается Паша.
Заправляю за уши разноцветные пряди, хватаю салфетку, складываю ее пополам и разглаживаю края до остроты лезвий.
— Ты не понимаешь. Я скучала по тебе! — бросаю свое бесполезное занятие, быстро смахиваю с покрасневшей щеки скатившуюся каплю, но не рискую смотреть на Пашу.
И снова слышу настойчивое:
— Я тоже!
Его ладонь ложится на мои нервные пальцы и удерживает их.
Я не верю своим ушам, не верю в то, что происходит — должно быть, органы чувств глючат и обманывают меня.
Дергаюсь, верчу головой в поисках рюкзака в приступе крайней необходимости сбежать
— Эй… — Он заставляет меня взглянуть на него, наклоняется ближе и шепчет: — Влада, я тоже скучал по тебе. Именно по тебе.
Сердце взрывается, и в самый совершенный и правильный момент моей жизни внезапно вклиниваются посторонние звуки — рев культиватора, крик петуха, шум ветра в кронах яблонь. Сон растворяется в темноте, я резко распахиваю глаза и тут же заслоняюсь от солнца предплечьем.
Кровь все еще грохочет в висках, но кислое разочарование расползается по сломанному телу.
Как я могла уснуть в такой час? Прямо на скамейке…
Рассудок помутился от сна, и слова Сороки о Паше больше не кажутся абсурдными. Хватаюсь за эту почти преступную мысль, даю волю воспоминаниям, и они обрушиваются со всех сторон, не встречая барьеров.
— Я сразу запал на тебя, — внушал мне Паша, сжимая пальцы. — Но, блин, ты не замечала меня. Я не знал, как ты отреагируешь. Не решался. И с каждым днем все сильнее казалось, что признание неуместно и тупо никому не нужно. Прости! Но теперь уже нет смысла скрывать, ведь так?
Я смотрела на лучшего друга и задыхалась, понимая, насколько сильно он изменился сейчас — вместо смешливого пофигиста напротив сидел прекрасный и до дрожи опасный парень, и в его расширенных зрачках горело отчаяние и готовность пойти на все.
И у меня окончательно снесло крышу.
Я покидала кофейню как в тумане — осторожно, словно по тонкому льду, шла за Пашей, и электричество покалывало наши сцепленные ладони.
Не сговариваясь, мы влезли в забитый до отказа автобус. Толпа давила со всех сторон, а Паша стоял очень близко. Выбора не было — я уперлась подбородком в его плечо и тут же почувствовала осторожные руки на талии. Я закрыла глаза и крепко обняла его в ответ.
Мы висли друг на друге и раньше — миллионы раз, но сейчас мои ватные ноги подкашивались, а Паша не мог справиться с дрожью.
От него обалденно пахло. Его дыхание обжигало мою щеку, висок, лоб, а потом обожгло и губы.
Мы целовались в час пик в переполненном салоне, не задавая себе никаких вопросов — все было естественно и так очевидно… Мы ехали в мою ветхую, ненадолго свободную от посторонних квартиру.
Все вышло из-под контроля.
Я надавливаю пальцами на веки, хлопаю себя по щекам, сажусь и, борясь с секундным головокружением, облокачиваюсь на доски стола. Долго разглядываю блестящую букашку, отважно преодолевающую борозды коричневых мертвых волокон и бегущую по кругу в их лабиринтах.
Нужно остановиться — не ковырять раны, не будить ненужную надежду, не думать о возможном и невозможном, но я — с подачи Сороки — продолжаю издеваться над собой и вытаскивать на поверхность то, что почти год было погребено очень глубоко…
Все, что потом происходило между нами в той квартире, было для меня странным и новым, но скованности, недоверия, страха и боли не было. Разум то прояснялся, то затуманивался от осознания — я с Пашей, и мы… Мы будем вместе всегда.
Утром он ушел, а я погрузилась в состояние,
Я литрами глушила кофе, грызла ногти, смеялась и плакала, задыхалась от восторга и разочарования, мучительно ожидая звонка в дверь.
Вечером Паша вернулся. Он смотрел на меня тем же взглядом слетевшего с катушек маньяка, что и накануне, и все завертелось с новой силой.
Это продолжалось неделю — мы мотались по всем нашим местам — крышам, скверам, заброшкам, кафешкам, но теперь уже только вдвоем, заново открывали их, неистово целуясь и никого вокруг не замечая. Или же сутками не выходили из дома, не утруждаясь одеться. Я даже не помню, разговаривали ли мы о чем-нибудь… Ели ли вообще? Спали?
Тяжко вздыхаю, сгорбившись, упираюсь залатанным лбом в пыльную столешницу веранды и сжимаю кулаки.
Стася продолжала забрасывать общий чат сообщениями, что скучает и считает минуты до встречи, а мы отвечали ей, лежа под одним одеялом и давясь от смеха. Или, чаще всего, просто игнорировали ее, отключив звук оповещений.
Иногда я посматривала на пустую кровать сестры, с досадой и злорадством вонзая ногти в Пашину спину, и мысли о мечтательном взгляде голубых глаз, которым она очень часто смотрела на моего парня, тут же рассеивались вместе с угрызениями совести.
16
Как только мама смирилась и оставила меня после выписки в убогой, но ярко украшенной комнате одну, я поняла, что не справлюсь. Без Стаси невозможно было просыпаться каждое утро, жить и дышать. Мир потух.
Я нашла выход — принялась старательно возводить вокруг себя стену отчуждения, взращивала в душе равнодушие и апатию, подавляла любые эмоции. Намеренно не шла на контакт со знакомыми, не отвечала на сообщения, блокировала страницы в соцсетях, поспешно переходила на другую сторону улицы, завидев кого-то из прошлого. А тех, кто продолжал лезть в мою новую жизнь, я попросту отшвырнула от себя.
Мне казалось, что так будет лучше — я понесу заслуженное наказание, не обременю никого своей инвалидностью, не вызову сочувствия, не услышу обвинений в свой адрес.
Я готова была биться об заклад, что в тех реалиях все делала правильно, но Сорока уверен, что это не так.
Разговоры с ним возымели странный эффект — он неосторожно столкнул меня в пучину паники, ужаса и пугающих мыслей, и она вот-вот сомкнется над головой, но я чувствую эйфорию, словно вернулась в родную среду.
…Некоторое время процесс превращения в хикки не давал сбоев — я сидела дома, завернувшись в плед, и невидящими глазами следила за завихрениями узоров на пожелтевших обоях. Но сердобольная бабка — хозяйка халупы — зачастила с яблочками и апельсинами, гребаным тупым сочувствием и разговорами по душам. Она даже позволила «бедной-несчастной» инвалидке жить в квартире бесплатно до тех пор, пока не найдутся еще какие-нибудь психи, желающие снять почти непригодное для нормального функционирования жилье. Только это обстоятельство останавливало меня от умышленного убийства с особой жестокостью — улыбаясь, я благодарила ее, увиливала от прямых ответов и переводила разговор на тяжелую бабкину жизнь.