Усобники
Шрифт:
Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал это к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и жадно глотал воздух открытым ртом, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье не проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. Тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно,
Память повернула к тому скорбному дню, когда он, Даниил, приехал в Переяславль-Залесский на похороны Апраксин. Андрей ещё не появился. Ждали.
Дмитрий, великий князь, сидел в трапезной в окружении ближних бояр. На Даниила глядели глубоко запавшие, скорбные глаза. И ни слезинки. Сказал, словно выдавил:
«Вот, Даниил, не стало Апраксин. Ответь, зачем мне теперь жить? Одна она меня понимала».
«Брате, великий князь, слова твои в горести обронены. Сын у тебя, Иван, мы с тобой, князья удельные».
«Сын, сказываешь, Иван? Люблю его. Да как удел ему, бездетному, болезненному, передам? А назови мне, Даниил, князей удельных, какие со мной заедино. Одно-два имени — и на том спасибо. Андрей Городецкий, хоть и кровь у нас единая, смерти моей выжидает, чтоб самому на великом столе Владимирском умоститься…»
Вздохнул:
– Что было, то было…
Имелась у Даниила Александровича мечта, и её он намеревался исполнить — забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.
Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.
Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:
– Что, гридин, хорошие пироги печёт твоя жена? — и улыбнулся в бороду.
– Отведай, князь, и сам суди.
– А мы ныне завернём к тебе, я и угощусь…
По накатанной санной дороге, которая вела Торговым спуском к закованной в лёд Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовом и Бирюком, он, Ванька, объевшись вечером, страдал животом и отсиживался за ближними кустами.
Каин видел, как пришли смерды и один из них с топором вошёл в избу. А когда тот отирал о снег топор, Ваньку ещё пуще живот разобрал. Свет не наступил, как Каин вприпрыжку трусил от той проклятой избы. Ванька подался в Москву, где жила его разбитная подруга Степанида, Каин убеждён, у неё отсидится, переждёт холода, а по теплу его укроет лес. А будет удача, и товарищи сыщутся…
Брёл Ванька Каин, и всё существо его радовалось: от смерти уберёгся, до Москвы добрался, скоро у Степаниды отогреется и отъестся…
Оба берега реки весной и до морозов соединял наплавной мост, а в зиму, чтобы льды мост не раздавили, его по частям на сушу выволакивали. По зеркальной глади гнало порошу, вихрило. Ступил Ванька на лёд, заскользили ноги в лаптях.
На Балчуге находили приют гулящие люди, и никто не выдавал их княжьему приставу…
Вон и изба скособоченная, крытая сгнившей соломкой с крохотным оконцем, затянутым бычьим пузырём. Каин ускорил шаг. Сейчас он толкнёт щелястую, покосившуюся дверь и крикнет: «Принимай дружка, Степанида!»
К весне ближе по Москве слух пошёл: лихие люди клети очищают — то у одного хозяина пошалят, то к другому влезут. А когда у боярина Селюты замки сбили и псов лютых не убоялись, велел князь Даниил усилить ночные караулы и изловить разбойников.
Притихли воры — видать, убоялись княжьего гнева. Знали, суд будет скорый и суровый. Так повелось на Руси с давних времён: не было пощады взявшему чужое…
На седьмой день после Светлого Воскресения Христова был большой торг. Народ в Москву собрался со всех деревень, лавки купеческие и мастеровых разным товаром полны, а смерды зерна и круп навезли, мяса и живности всякой. От скотного рынка доносился рёв животных, тяжкий запах навоза.
В то утро Олекса в дозор выехал. По дороге в Кремль поднёс он Дарье короб с пирогами. Шумит торг. Олексе сейчас потолкаться бы среди народа, поглазеть, да княжья служба не ждёт.
Поставил он короб на прилавок, сказал Дарье, чтоб ждала к вечеру, и выбрался с торга. Глядь, и глазам не верит — Ванька Каин навстречу. Гридин даже отшатнулся от неожиданности. Каин Олексу тоже признал, прёт, рот до ушей, зубы белые показывает, а сам одет словно боярин: шуба дорогая, шапка соболья.
Остановился Олекса, промолвил, дивясь:
– Ну и ну! Ты ли, Каин? А где товарищи твои, где Сорвиголов?
Каин лишь рукой махнул и на небо указал:
– Все там!
И тут догадался Олекса, кто на Москве ныне озорует. Подступил к Ваньке с расспросами, а тот посмеялся:
– Ты, Олекса, не говори, что видел. Знай, сверчок, свой шесток.
И, обойдя гридина, зашагал, посвистывая. А Олекса ему вдогонку:
– Встречу вдругорядь, к княжьему приставу сведу!
Весной вконец затосковал Савватий. Чудился ему Суздаль, а однажды во сне узрел себя в храме Рождества Богородицы. И будто точит он мраморное украшение. Оно у него получалось лёгким, кружевным.
Возвращались с юга птицы. Они тянулись караванами, криками возвещали о скором конце пути. Птицы пролетали над Сараем, и ночью Савватий тоже слушал их голоса. Поднимал очи в небо, но темнота мешала, и, кроме звёзд, он ничего не мог разглядеть. Савватий завидовал птицам, которые, ежели путь их проляжет над Суздалем, увидят красоту его родного города…