Усобники
Шрифт:
Когда бояре собрались, Даниил промолвил с сожалением:
– Жаль, нет Стодола. Ожидаю его возвращения с великим нетерпением.
Повернулся к стоявшему у княжьего кресла отроку, велел:
– Зови старших княжичей, Юрия и Ивана.
Устало закрыл глаза, подумал: «Эк вытрепала меня хворь».
Бояре перешёптывались, блуждали очами по стенам гридницы, где были развешаны княжьи охотничьи трофеи. Каждый из бояр мог бы с точностью сказать, где убит вот тот лось, чьи рога висят в простенке меж окон, или тот ярый зубр, голова которого возле, — они с князем Даниилом повалили его
Вошли княжичи, поклонились боярам, по истоптанному ковру приблизились к отцу, поцеловали его жилистую руку. Даниил, указав им на кресла рядом с собой, спросил:
– Поди, не догадываетесь, зачем званы?
И был его вопрос не только к сыновьям, но и ко всем.
– Значит, дело важное, коли собрал, — хором заговорили бояре. — По-пустому не покликал бы.
Даниил печально усмехнулся:
– Да уж серьёзней нет, — и ласково посмотрел на сыновей.
Вот они, его дети Юрий и Иван. Кто они для княжества Московского будут — надежда его или позор, каким стали они с братом Андреем для отца, Александра Ярославича Невского? Жаль, поздно он, Даниил, о том задумался. И, остановив взгляд на Юрии, князь сказал:
– Сколь раз говаривал я, жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас нежданно, хочу наказ оставить.
В гридницу неожиданно вступили переяславский посадник Игнат с боярином Силой, усталые, запылённые. Отвесили князю низкий поклон. Даниил посветлел лицом:
– Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.
– Прости, княже, задержались в дороге.
– Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.
Тихо в гриднице, разве что скрипнет лавка под чьим-нибудь грузным телом да с княжьего двора донесётся шум. Скорбны боярские лица: никто не ждал такого разговора, — а князь продолжал:
– Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говорил не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора изъясниться, чтобы все знали, чего я жду от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.
Даниил медленно закрыл глаза, долго молчал. Но вот он оторвался от раздумий:
– Московскому и Переяславскому княжествам едиными быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвёте княжество, то к добру не приведёт. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Вы, бояре, уразумели, о чём реку?
– Слышим, княже, как не слышать.
– Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?
– Чай, не забыли вы, други мои, каким Московское княжество было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть — и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони кафтаны. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие — сабли лёгкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались? И татары не спасли князя Рязанского.
– Ужели, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.
– Верю, сыне, однако конь о четырёх ногах, да спотыкается.
Тут княжич Иван голос подал, и была в нём печаль:
– Скорбно нам было слушать тебя, отец, когда повёл ты разговор о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не нарушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?
Юрий кивнул согласно.
Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего сына:
– Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меж вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру… О чём ещё мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Ныне ответить не смогу, но чую — истину глаголю.
Опустились сыновья на колени. Даниил положил ладони им на головы:
– Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь: живой о живом думает. Помните, ничто не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения…
Расходились бояре, покидали гридницу потупясь. Каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, настала пора прощаться…
Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Лишь бы не растрясли, что нажито, удержали и приумножили…»
С рождения человек обречён на страдания. И какой бы безоблачной ни была жизнь, страданий — больших ли, малых — ему не миновать.
В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдоволь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:
«Великие испытания посланы Господом на нашу землю».
Олекса спрашивал: отчего Бог гневен на Русь, ведь народ страдает?
Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:
«Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал».
А Олекса снова донимал:
«Ужели не будет конца терпению?»
«Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон, люд наш, русичи, сколь терпелив…»
Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минуют века, а терпение у русичей сохранится, всё снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времён запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а русские князья исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?
Однако настанет конец терпению — и очнётся народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле…
Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом: в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещёный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую чёрной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины…
Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки — конец жатвы. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.