Усобники
Шрифт:
За войлочным шатром погода бесновалась, выла волчьей стаей, сыпала колючей порошей. Присядет ярославский князь к жаровне, погреет руки, а тело коченеет. Князю бы в хоромы да к печи, где щедро горят берёзовые дрова, и дух плывёт по всем палатам, а поленья потрескивают.
Он представлял, как стряпуха достаёт из большой печи, с жара, пирог с белугой. И тесто напиталось жиром…
Когда начались морозы, Ногай перенёс свой шатёр в урочище, где меньше гуляет ветер. Хан знает всю свою орду, всех старшин, темников и тысячников. Но первому зову Ногая они явятся,
Воины имеют при себе боевые топорики и пропитанные нефтью стрелы. Зажигательные стрелы они пускают на осаждённый город.
Передовой отряд орды защищён кожаными панцирями, а лошади — войлочными попонами.
Ногай верит в непобедимость своих воинов, потому как водил ту мены в поход. Они пошли за ним, когда он провозгласил себя ханом Ногайской Орды.
Зимой орда отдыхает от набегов. Кони, сбившись в табуны, бродят по степи, выбивая копытами из-под снега скудный корм. А воины живут воспоминаниями о прошлых набегах…
На самом краю урочища шатёр князя Фёдора и просторная юрта его гридней. В мороз и вьюгу волки подходят к их жилью, не опасаются, усаживаются в кружок и, задрав морды, заунывно воют.
Их отгоняют криками и ударами в бубны, но вскоре они возвращаются и продолжают выть. Волки опасны для табунов. Они наводят страх на лошадей, и когда табун срывается и уходит от этого воя, волки преследуют его, пока не отобьют самую заморённую или больную лошадь.
У ярославского князя в шатре караульный гридин, факелами он заставляет волчью стаю отойти…
На рассвете старый татарин приносит варёную конину и бурдюк с кумысом. Зейнаб довольна: это её пища с детских лет. Просыпаясь на кошме, она съедает кусок конины, пьёт кумыс и удивляется, отчего князь Фёдор морщится.
После еды Зейнаб, свернув ноги калачиком, греется у жаровни с углями, и ей видится кочевая кибитка, в какой прошло её детство, и скачущие воины. Они свирепо гикают и визжат. Десятки тысяч покорителей вселенной, воинов её отца…
Всё это было до той поры, когда её привезли в жёны ярославскому князю Фёдору. В том лесном краю Зейнаб страдала по степи, по кибитке и долго привыкала к жизни в палатах. Князь приучил её ходить в деревянную церковь, отбивать поклоны, её крестили в православную веру, но она так и не привыкла к новому имени, оставаясь той же Зейнаб.
Оказавшись в Орде, она в страхе думала, что настанет час, когда им с князем Фёдором придётся покинуть вежу и скакать на Русь. Такое случится, когда кони отъедятся на первых травах.
Не давала покоя великому князю мысль: ужели князь Андрей подбил Фёдора Ярославского отправиться к Ногаю? Думал, откликнется городецкий князь на его грамоту, намеревался послать в Городец гонца, да раздумал. Решил сам поехать к брату, в очи ему заглянуть. И так ему, Дмитрию, хотелось принять за истину заверения городецкого князя, что не добивается он владимирского стола. Утверждал ведь, что они сыновья Александра Невского
Далеко за городом Андрей встретил Дмитрия. Обнялись, прослезились. Худой, рослый Дмитрий на полголовы выше коренастого Андрея. У обоих бороды в серебре. У Дмитрия лицо жёлтое, морщинами изрезанное, Андрей одутловат, на брата смотрит из-под бровей. Выезжая из Городца, Андрей велел встречать великого князя колокольным звоном. Пусть Дмитрий верит в искренность заверений городецкого князя.
В день приезда братья попарились в баньке, после чего ужинали при свечах. Захмелев, Андрей пытался оправдываться за ордынский набег, виня во всём хана Тохту. По поводу поездки ярославского князя он считал, что князь Фёдор замыслил её по просьбе княгини Зейнаб. А он, Андрей, и в мысли не держит сесть на великий стол.
И ещё сказал городецкий князь, что если Фёдор что-то злое замыслил, то он, Андрей, со своей дружиной будет вместе с великим князем…
В тот приезд братья ходили на охоту, а расставаясь, снова клятвенно заверили, что будут чтить кровное родство.
Давно не чувствовал великий князь такого душевного удовлетворения, как в тот день, когда покидал Городец. Впряжённые цугом кони бежали резво, перебирая копытами волжский лёд, а позади скакали гридни. Кибитка на санных полозьях скользила легко. Иногда её заносило в сторону. Ветер сдул снежок — со льда, оголив зеркальную гладь реки. Солнце блестело, играя множеством мелких ледовых брызг.
Вытянув ноги в санях, Дмитрий мысленно обдумывал всё, о чём говорили с братом, и приходил к одному мнению: не хитрит Андрей, он, городецкий князь, устал тягаться за владимирский стол. Видно, и он ищет покоя…
И вспомнилось Дмитрию, как приезжали братья в Берендеево и он возил их на Плещеево озеро.
В тот день в отцовских хоромах он, Дмитрий, завёл братьев в детскую, где рядом с отделанной изразцами печью свисала на кожаных ремнях зыбка, подвешенная на кованом крюке, вбитом в матицу под самым потолком.
Даниил толкнул зыбку, и братья долго следили, как она раскачивается. Вспомнили, что зыбку вытесал их отец, Александр Невский, для своего первенца Василия.
Потом в этой зыбке качались и Дмитрий, и Андрей, и Даниил…
А обочь стояла скамья, и на ней восседала их старая добрая нянюшка, боярыня Авдотья. Когда ей хотелось спать, она бралась за прялку, которая находилась тут же у скамьи. Нет уже старой боярыни и прялки, и они, братья, жизнь заканчивают. Так неужели в распрях окончат её?
Тогда, нарушая молчание, Дмитрий сказал:
– Ужели допустим, братья, чтоб ордынцы разбойничали на Русской земле, грабили и разрушали наше родовое гнездо?
Ничего не ответили Андрей с Даниилом, будто не слышали слов Дмитрия.
Выезжая из Городца, великий князь думал побывать в Москве, у Даниила, однако сказал сам себе: «В следующий раз, когда в Переяславль-Залесский отправлюсь, побываю». Дмитрий любил Даниила, хотя и он жаловался на бедность Московского удела. У великого князя подспудно была зависть к Даниилу: сыновьями он богат, что Юрий, что Иван! Вскоре они семьями обзаведутся…