Усобники
Шрифт:
Спали долго, пробудились, когда солнце стояло высоко над головой. Из торбы вытащили кусок ржаного хлеба, разломили и, запивая родниковой водой, поели.
О тиуне не заговаривали, будто его и не было. Знали, Онцифер остался лежать у сеновала.
– Тут, Аксинья, мы и избу поставим. Приметил я поляну, осенью рожью засеем, — сказал Будый, — как-нибудь проживём.
И принялись за дело. Отёсывали основу для избы, рубили хворост, жерди. В работе не заметили, как начало вечереть. Сгустились сумерки. В закатный час небо быстро меняло окраску. Сначала оно стало бледно-розовым, потом
Будый нарубил еловых лап, приготовил постель:
– Это на полати в избе, Аксинья, однако мягко. А поутру за избу примемся.
Ночью Аксинье Онцифер привиделся, будто он её во сне домогается, а она сопротивляется, отталкивает.
Проснулась — темень, а сквозь вершины деревьев небо в мелких звёздах. Услышала, что не спит Будый, ворочается. Сказал:
– Озеро поблизости, журавлиха курлыкала, на гнезде сидит. А на озере и рыбалка, и куга [26] для крыши.
26
Куга — озерный камыш.
Едва рассвело, Будый отправился на поиски. Увидел неподалёку озеро и заводь, а ещё берега в куге. В самый раз для крыши избы. Возвращался довольный — на хорошее место напали: он, Будый, на заводи колья забьёт, плетни к ним привяжет для захода рыбы…
Так рассуждая, выбрался на поляну. Осмотрелся, заметил избу, а навстречу ему старик направляется. Рассказал ему Будый о своих бедах, а тот в ответ: ты ли один такой?
И поведал он Будыю, что живут они здесь с сыном и старухой вот уже третье лето, а на той неделе непременно помогут Будыю и избу поставить, и рожь посеять.
Однажды Будый набрёл на борть, добрую мёдом. Сытые пчелы беззлобны. Брал Будый мёд по справедливости, срезал часть сот так, чтобы оставалось пчёлам на зиму и борть к следующей весне не вымерла. Целый туесок мёда набрал.
Потом Будый поставил на озере невод, брал рыбу, сушил с Аксиньей грибы, пока морозы не настали и снег не выпал.
Весна выдалась ранняя, слякотная, с частыми дождями и быстрым таянием снега. Зазеленели деревья, поднялась трава, и ощетинилась рожь.
И снова радуется Будый всходам. Хоть и малое поле засеял он — насколько зерна хватило, однако на семена значительную часть оставит.
Так планировали они с Аксиньей. Как-нибудь протянут.
В то самое время, когда Будый радовался весне, из Переяславля-Залесского выехал великий князь Дмитрий с десятком гридней. Направлялся он в Ростовский удел по просьбе Ростовского епископа Игнатия. Писал тот в своей грамоте, что снова ростовские князья не в мире живут, его, епископа, не чтут и надобно князю Дмитрию унять их…
Ехал Дмитрий в Ростов, что на Неро, чавкала под копытами грязь, и через десяток вёрст князь свернул к лесу, где, как ему казалось, земля была не слишком разбита. Но в лесу хлестали мокрые ветки, цеплялись за корзно, и князю приходилось то и дело изворачиваться. Он вертел головой, прикрывал рукавицей глаза. Следом за Дмитрием
Воздух был сырой и холодный, редко вскрикивали птицы, постукивал по сухостою дятел. Неожиданно на весь лес всполошно затрещала сорока, предупреждая о появлении людей.
– Экая неугомонная птица, — усмехнулся князь, — человека за версту слышит.
Вспомнилось, как ещё в детстве, сколько сороку ни отгоняли, она продолжала надоедать своими скрежещущими криками.
Время перевалило за полдень, когда князь выехал на поляну с пробившейся рожью. В стороне стояла изба, крытая кугой. Остановил Дмитрий коня, осмотрелся. Из избы вышел мужик в нагольном стареньком кожушке, поклонился. Узнал князя: сколько раз видывал его в Псреяславле-Залесском.
Дмитрий хмуро повёл бровью:
– Почто ты, смерд, в лесу пристанище себе нашёл? А может, хоронишься от тиуна боярского, на чьих землях живёшь?
Будый поглядел князю в глаза. Хотел было рассказать, какие обиды претерпел от тиуна, как смерды от бояр и ордынских счётчиков по лесам пристанища ищут, а Дмитрий вновь ему вопрос задал:
– Молчишь, смерд?
Тут Будый голову вскинул:
– Не хоронюсь я и люду обид не чинил. В лесу живу оттого, что многих бед натерпелся.
– Коли твоя совесть перед Богом и людьми чиста, то и не таись. И от тиуна и ордынского счётчика не схоронишься.
Тронул князь коня, а Будый в избу вошёл, сказал Аксинье:
– Не ведаю: ждать ли, покуда хлеб соберём, аль сызнова в бега удариться?
– Доколе нам, Будый, места искать, авось запамятует князь…
Возвращаясь из Ростова Великого, князь Дмитрий заночевал в деревне. Отроки внесли охапку соломы, положили её на земляной пол, а сверху набросили холстину. Князь улёгся, но сон не брал его. От сидения в седле болела поясница, и Дмитрий ворочался с боку на бок. Сказывались беспокойные, наполненные тревогами годы. В Ростове ему стало известно, что в Ярославле побывал городецкий князь. О чём Андрей и Фёдор сговаривались, Дмитрий не ведал, но, верно, не о добром. Так почто, собравшись на Переяславском озере, братья обещали жить в мире, чтить память отца?.. Снова Андрей не может жить без коварства… Но вот наступил тот миг, когда Дмитрия охватила сладкая истома, и он не запомнил, как прикрыл глаза и сон сморил его. Что привиделось ему, он не мог вспомнить, потому как проснулся — всё тело огнём горело. Догадался: клопы загрызли.
Поднялся, вышел во двор. Глотнул свежего воздуха. Серело. Под навесом, возле коней, бодрствовали гридни. В стороне копёнка сена, а у колодца несколько гридней у костра отогревались. Искры от огня роем взлетали в небо, на лету гасли.
Князь прилёг у копёнки сена. Догорали звёзды. Сено хоть и прошлого укоса, а пахло луговым разнотравьем.
И вновь глаза Дмитрия упёрлись в небо. Оставшиеся звёзды перемаргивались, будто о своём безмолвно вели речь. Старый гридин как-то сказывал, что звёзды — души умерших. Какая же из них душа Александра Невского?