Усобники
Шрифт:
– Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тебя к хану Тохте, повезёшь ему дары московские. Настаёт такое время, когда Москва Владимиру противостоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.
– Как велишь, отец. Хотя Москва княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.
– Трапезовали?
– Тебя, отец, дожидались.
– Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода
Даниил рассмеялся.
– Ты чему, отец? — удивился Юрий.
– Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.
– Ты, отец, ещё в теле.
– В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.
С тем в опочивальню удалился, Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:
– Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.
Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:
– Не буди, пусть спит, — видать, умаялся.
Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провёл пирожницу домой, улучит свободное время, так и бродит вокруг её домика. Он у неё ладный, на каменной основе стоит, брёвна одно к одному подогнаны, тёсом крыт. И месяц и другой всё не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.
Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:
– Терпелив же ты, гридин.
– Да уж как видишь.
– А ежели прогоню?
– Ходить буду, пока не примешь.
– Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.
Слегка пригнувшись под дверным проёмом, Олекса вошёл в сени, сиял подбитый тёмным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутёмной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.
Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:
– Гляжу, всё топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замёрзнет гридин, а с меня спрос.
– Князю Даниилу ответила бы.
– А мне князь Даниил Александрович не указ, мне моё сердце судья.
Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гридином:
– Ешь, Олекса, чай, оголодал, с утра бродишь.
Гридин ел охотно. Щи были наваристые, обжигали. Когда чаша оказалась пуста, Дарья положила перед Олексой добрый ломоть пирога, пошутила:
– Есть ты горазд, а как в работе?
– А ты испытай.
– И испытаю. Вон ту поленницу возле избы видел? Переколи.
– В один день?
– Нет, — рассмеялась Дарья, — в неделю.
– Справлюсь.
– Да уж нет, раз впустила.
– Не пожалеешь.
– Дай Бог. Как на гуслях играл и пел, в Твери слыхивала, сердце тронул, а каков человек — время покажет.
– Правда твоя, принимай какой есть.
– Был бы без гнили и червоточины в душе.
– Чего нет, того нет.
Только зимой владимирский боярин Ерёма выбрался в Москву. Никого не стал посылать, сам отправился. Оно сподручней: и наказ великого князя исполнит, и боярина Селюту, старого товарища, проведает. Дорога сначала тянулась вдоль Клязьмы-реки, затем сворачивала на лёд, и копыта звонко стучали по толстому настилу. Кованые полозья саней скользили, легко повизгивая, а боярин мечтал, как его встретит Селюта: они попарятся в бане, потом усядутся за стол и до темноты, а то и до полуночи будут вспоминать прожитые годы.
На вторые сутки крытые сани уже катили по земле Московского княжества. Ерёма доволен: скоро Москва, конец пути, хотелось размяться, вытянуть ноги. Выглянул боярин в окошко и с ужасом увидел, как из леса бегут к саням наперерез человек пять ватажников, потрясая топорами и дубинами.
Закрестился Ерёма, затряслись губы, погибель учуял боярин. И случиться бы с ним медвежьей хворобе, да ездовой выручил: гикнул, привстал, хлестнул коней. Рванули они и, чуть не опрокинув повозку, понесли. Засвистели, заулюлюкали ватажники, но боярские сани уже проскочили опасное место. Глядя им вслед, один из ватажников, мужик кряжистый, бородатый, сдвинув шапку, почесал затылок:
– Жа-аль, ушёл.
– Ничё, Сорвиголов, вдругорядь не сорвётся! — весело успокоил товарища второй ватажник…
К обеду владимирский боярин Ерёма подъехал к усадьбе московского боярина Селюты, что в Зарядье, и, выйдя из саней в распахнутые ворота, направился в хоромы. Шёл, ног не чуя, словно они рыхлые, — то ли от долгого сидения, то ли испуг ещё держался в теле. А навстречу ему катится колобком боярин Селюта. Разбросав руки крыльями, приговаривает:
– Не ожидал, не ожидал боярина Ерёму!
– Поди, и не дождался бы, коли бы я в лапы ватажников угодил. Под самой Москвой насели. Бог отвёл, а кони унесли.
– В лесах зимой ватаги редки. Они по теплу плодятся. Ну, проходи в хоромы, боярыня моя о тебе уже прослышала, ждёт. Как великий князь?
Пока в сени вступали, боярин Ерёма на вопрос Селюты ответил:
– Андрей Александрович тебя, боярин Селюта, и службу твою помнит. Сказывал: «Передай Селюте, чтоб, как и в прежние лета, верным мне был, хоть и в Москве живёт, у князя Даниила. Его очами и ушами был бы».