Успехи Мыслящих

Литов Михаил

Мы, как говорится, выставили - и нисколько не казним себя за это - нашего героя на посмешище, и мы уверены, что он, достигши своего величия, нимало, как мы знаем, не обязательного, не убедительного в глазах многих и многих, вовсе не оскорбляется и не куксится, если подвергается осмеянию его прошлое или славное настоящее.

Итак, переломный момент случился в узком переулке между монастырской стеной и торговыми рядами. Нельзя не согласиться с прозвучавшим уже мнением, что негоже изрядно вымахавшему и почти вошедшему в зрелость человеку называться Игорьком, да и сам тот переулок, собственно говоря, его исключительность и красота могли найти отражение и понимание лишь в чувствах взрослого и сознательного господина, а не какого-то легковесного юнца. Стало быть, уж в тот-то момент, который мы называем переломным и неоспоримо важным для нашего рассказа, мы имеем дело не с глуповатым Игорьком, а с вполне сложившимся и по-своему даже внушительным Игорем Тимофеевичем.

Напомним, что обстоятельства, побудившие нашего героя

покинуть дачу - и, что как-то сразу определилось, фактически порвать с семьей - сесть в автобус, где рулил уже знакомый ему водитель (на этот раз обошлось без недоразумений и шоферских назиданий), достичь города и очутиться в замечательном переулке, полны глупости. Мы сочли своим долгом уделить ей внимание, а теперь спешим отметить и, если понадобится, так и объявить во всеуслышанье, что сам Игорь Тимофеевич, что бы он там ни выделывал, оставаясь Игорьком, далеко не глуп. Своим бегством он взорвал эпоху, в которой нагло торжествовали резонеры, сочинители несбыточной книги. Зачем было суетиться, таиться, подслушивать - вопрос из тех, что никогда не получают ответа. Но будет об этом. Заняться следует делами и сообщениями более важными, подтвердив, между прочим, и важность заблаговременного акцента, своего рода упора на факт обретения нашим героем полнозвучного имени. В известной степени именно оно делает более легким осознание последующего, - так фигура неизвестного, точкой завидневшаяся где-то у линии горизонта, делается если не безопасной, то уж, во всяком случае, более объяснимой по мере приближения и как бы роста ее истинных размеров. Впрочем, особых усилий и не потребуется, думаем, путь к пониманию, что в переулке с Игорем Тимофеевичем стряслось прозрение и озарение и он преобразился, легок, и многие одолеют его без специального труда. Но вот говорить о сути внезапной встряски и прорыва некой гениальности... Тут мы вынуждены прикрыться вспомогательной и в каком-то смысле запасной мыслью, что говорить впору, дескать, лишь в самой общей форме, позволяющей использовать доступные всякому разумению выражения и почти вовсе не затрагивать содержание самого откровения, его сущность. Заметим вскользь, что подобное облегчающее труд письменности и рассуждений средство не только удобно, но и соблазнительно, словно вещь необыкновенной, отнимающей рассудок и устойчивость красоты. Однако оставим сомнения и рассудим по справедливости: разве не в том лишь случае станет внятной нам упомянутая сущность, если и мы подвергнемся внутреннему преобразованию, какому подвергся наш герой, и как нам быть, если это для нас, конечно же, пока есть нечто из области фантастического?

Представьте себе, что вы появились на свет Божий в среде каких-нибудь крикливых, жадных и оборотистых рыбных торговцев, и все они безудержно гомонят, и стискивают вас, и доступными им способами воспитывают, и оголтело подталкивают к тому, чтобы вы продолжили их хлопотное, но, на их взгляд, выгодное дело, однако на склоне лет вы оказываетесь все же не торговцем, а прославленным медиком, лингвистом или адвокатом, большим, скажем, профессором, если не прямо академиком. Вы, стало быть, окидываете мысленным взором всю свою жизнь, обнаруживая в ней, помимо прочной и уже неизменной такости биографии, еще какой-то смутный, не очень-то поддающийся определению момент перехода от толкотни в туповатой, хотя и смышленой по-своему, среде к достижениям, лаврам и истинным триумфам учености. Минутная растерянность обязывает к плотному исследованию с применением арсенала научной психологии, а также, не исключено, и кое-каких знаменитых фрейдистских уловок, с непременным обращением к этическим нормам в финале, с не лишенными драматизма и грусти выводами нравственного характера. Тем не менее вам с самого начала ясно, что переход был непрост, даже каким-то мучительным он выдался, он, растянувшийся во времени и потребовавший от вас огромных, в иные мгновения и нечеловеческих усилий, - и так ли уж трудно, спросим мы, постичь его суть? Не достаточно ли подумать, что уже и родились вы со склонностью не к рыбной торговле, а к ученым или каким-нибудь иным общественно-полезным изысканиям, с тем призванием, которому вы затем и служили усердно и страстно в течение почти всей своей долгой и, надо полагать, удачной жизни?

Что же до Игоря Тимофеевича, то он, практически минуя общение с водителем и, при всех невольных контактах с ним как с делателем автобусного движения, ударяясь даже в какое-то новое для него искусство полного отчуждения, проворно, куда как ловко перебежал из одной реальности в другую. И вот мы видим, что в описываемый момент он безусловно и бесспорно пребывает в давно уже очаровавшем его переулке, а все же перед ним, как ни крути, настойчиво, навязчиво простираются две реальности - покинутая и обретенная. Как физическое тело, он находится в переулке, но перед его умственным взором, а равным образом и перед его думающим сердцем не тротуар, стены, деревья, фонари, но мучительно и не без скользкой жалобности отвергаемая пошлость дачного бытия, с одной стороны, и, с другой, все яснее проступающая архитектурная красота. Это и есть две упомянутые реальности, и, надо сказать, преодоление расстояния между ними в действительной жизни требует куда больших затрат, чем в мире мысли и воображения. Ведь не отделаешься замечанием, что-де, попав с дачи в красивый переулок, совершил тем самым важнейший переворот, чуть ли не прыгнул

выше собственной головы, и к тому же, мол, был рожден именно с призванием этот прыжок проделать. Неужто все-таки возникают трудности с пояснением, как это наш удалец сумел так запросто, словно в упрощенном варианте, шагнуть из одной реальности в другую? Однако тут мудровать нечего. Шагнул и шагнул...

Кроме того, мы успели сообщить, что их перед его мысленным взором было сразу две, следовательно, он и не шагал вовсе, а скорее стоял, как вкопанный. Ладно... Те реальности, может быть, умозрение одно, видимость, Бог с ними. Игорь Тимофеевич мучается, порывая с дачей, с семьей. Он не в состоянии просто отмахнуться, уйти, забыть. Он огорчен, раздражен, даже взбешен, а отчасти и обижен, словно ребенок, внезапно убедившийся в несправедливости взрослых. Ему больно думать о том, что отец не прочь пуститься в супружескую измену, а невеста менее всего интересуется его, Игоря Тимофеевича, подлинными достоинствами - он для нее всего лишь инструмент, с помощью которого она надеется извлечь из жизни максимум удовольствий. Ему отвратительна болтливая вдова-секретарша, с исключительно жалкой, ни с чем не сообразной целью явившаяся на дачу. Он, может быть, никогда не забудет, как измучила его бесконечно крутящаяся в голове мысль, что он за невесть какие грехи низвергнут в юдоль зла и тоски и обречен до конца своих дней безысходно страдать в ужасающей пустоте. Кто знает, может быть, он именно до этого конца все будет вспоминать и вспоминать о лунных бессонных ночах, когда он в тесной комнатенке отупело смотрел с подушки на затуманенный прямоугольник окна и неустанно задавался бессмысленным вопросом, как и для чего он вброшен в этот мир.

А теперь перед ним монастырская стена, уставленная строгими башнями, и торговые ряды, с откровенной и забавной провинциальностью выпятившие ряд пузатеньких колонн и едва ли четко очерченных арок. Это чудесный, воистину прелестный архитектурный облик, фактически ансамбль, вот только скрывающаяся за ним жизнь, пусть не так хорошо, как дачная, но все же известная Игорю Тимофеевичу, слегка настораживает и даже отпугивает его. Не может же он, в самом деле, вообразить себя быстро и с опущенными долу глазами снующим монахом или бойко торгующим с прилавка молодцом. Он готов перекрестить лоб, когда с колокольни мощно, пробирая душу до дрожи, понесется звон, готов купить пирожок у какой-нибудь толстой, едва удостаивающей его взглядом лавочницы, но... И в этом монастырском, и в торговом этом мире он только случайный гость, прохожий, странник.

***

Но дело тут, разумеется, не в том, что творится в простеньком мирке дачи, за монастырской стеной, в готовых шумно и нагло (сейчас, к счастью, помалкивающих) зазывать посетителей лавочках. Дело в яркости или, напротив, приглушенности изображения реальностей, заполонивших разум Игоря Тимофеевича и обостривших его способности к постижению, а в конечном счете и к удивительным фантазиям, собственно говоря, к созиданию того самого видения, о котором у нас скоро пойдет речь. Под видением мы подразумеваем уже упоминавшуюся интуицию, то есть, как это было своевременно оговорено, некое знание, а вот вопрос, возможно ли интуицию создать, как-либо там выстроить, а не получить извне или внезапно осознать странным образом проснувшейся внутри тебя, оставляем открытым, - у нас в наличии случай Игоря Тимофеевича, а не надобность что-то трактовать по учебнику или для учебника.

Поверим нашему герою на слово: отвратительно жилось ему на даче. Мутен его папаша, числящий себя знатоком литературы, маститым критиком, просто мыслителем и невзначай заскочивший в помыслы о пустяковой измене, давно уж опостылела так называемая невеста, некоторым образом перепало и от вдовы-секретарши: вкрадчива, бестолкова, этакий раздражающий прыщ, и никаких радостей не дождаться от мамы и сестры, они частенько в отлучке, пропадают в каком-то потаенном и невразумительном отсутствии. А все же ярким видится этот дачный мир, так и блестит он перед глазами, скачут в нем, состязаясь в прыткости, солнечные зайчики, переливаются в листве размашистых дерев словно бы жидкие солнечные пятна, и упоительная голубизна неба накрывает его. Он придавливает, расслабляет, угнетает, но и душевна, тепла жизнь в его недрах.

Зато твердой выглядит реальность переулка. Она не то чтобы сера, нет, правильнее выразиться, что она благоразумно избежала острой и пустой в основании яркости, которой назойливо прошибает смежная дачная реальность. Она, скорее, таинственна, по-своему закрыта и способна привлекать к себе, и поглощать, больше, чем в обычных условиях жизни, внимания, не мучая при этом духотой, влажностью, запахами пота, криками каких-то мутно возбужденных людей, взрывами музыки, опасностями грозы или долгого пребывания на солнцепеке. Главное же, она смотрится законченной и неизменной.

Однако эта законченность не означает достаточности. Имеются места и краше, куда совершеннее сработанные, рискнувшие подняться до неописуемой гармонии, веско отображающие величие человеческого духа. Значит ли это, что стоит пройти к тому или иному из чудес света, прикоснуться к пережившим в череде эпох не одну древность камням, подивиться тонкой высоте подпирающих звезды колонн, нырнуть в магическую музейную тишину - и все будет в порядке, чувство недостаточности рассеется и мысль вынуждена будет остановиться, упершись в полную и безоговорочную завершенность картины? Нет!