Утешительная партия игры в петанк
Шрифт:
– La Strada…[149]
– Помнишь? Он повел нас смотреть этот фильм на улицу Ренн…
– И потом мы дулись на него целый день…
– Ну да… Ничего не поняли… Мы-то с его слов ожидали что-то вроде «Новобранцы сходят с ума»…[150]
– И как же мы были разочарованы…
– И какие же мы были идиоты…
– Ты вот тут удивлялся только что, но кому, по-твоему, я могу об этом рассказывать?
– Никому.
– Вот видишь! Про Нуну рассказать невозможно, – добавил Алексис, прокашливаясь, – это надо было видеть.
Ухнула сова. И что же? Пора кончать этот разговор!
– Знаешь, почему я тебя не предупредил?
– …
– О похоронах…
– Потому что ты говнюк.
– Нет. То есть да… Нет. Потому что я хотел, чтобы она хоть раз принадлежала только мне.
– …
– С первого же дня, Шарль, я… Я страшно ревновал… Вообще-то я…
– Давай, продолжай… Расскажи-ка мне… Мне и впрямь интересно узнать, как это ты из-за меня к примеру сел на иглу. Удобные оправдания собственной гнусности, я всегда тебе поражался…
– В этом ты весь… Одни слова…
– Странно, а мне-то казалось, что ты вообще подзабыл, что у тебя есть мать… И если не ошибаюсь, под конец она вообще осталась как будто одна…
– Я ей звонил…
– Потрясающе! Ладно, я иду спать… Я так устал, что не уверен, смогу ли вообще заснуть…
– Ты знал ее только с хорошей стороны… Когда мы были детьми, это тебя она смешила, а я мыл сортир и таскал ее до кровати…
– Сортир мы с тобой иногда и вместе мыли, – прошептал Шарль.
– Она из тебя сделала пуп Земли. Ты был самый умный, самый способный, самый интересный.
Шарль встал.
– Видишь, какой я распрекрасный друг, Алексис Ле Мен… Напомню тебе кое-что, чтобы ты мог спокойно рассказывать детям, как старый трансвестит пародировал Фреда Астера[150_1], а мы с тобой писались от смеха, – напомню тебе, что я, такой замечательный, бросил ее еще раньше, чем ты, бросил, как последний негодяй, и даже ни разу не позвонил… И вряд ли этот твой распрекрасный друг пришел бы на ее похороны, если бы ты даже проявил великодушие и предупредил бы его: потому что он так много работал, был так умен и талантлив, что стал человеком очень занятым и полным кретином. Ну, а теперь спокойной ночи.
Алексис пошел за ним.
– Значит, и ты знаешь…
– Ты о чем?
– Чего это стоит – сбрасывать груз на дно…
– …
– Жертвовать частью жизни, чтобы выплыть.
– Жертвовать… Частью жизни… Ну и выражаешься ты, продавец эскимо, – усмехнулся Шарль, – да мы ведь абсолютно ничем не жертвовали! Мы просто струсили… Да, «мы трусы», пожалуй, не столь шикарно звучит… Не столь пафосно… Особенно не подудишь, да? – и, приблизив большой палец к указательному: – малюсенький такой мундштук… Самый маленький…
Алексис покачал головой.
– И
– О да, – высокопарно изрек Шарль, – я знаю. В твоих великих Терзаниях! С большой буквы «Т», вкупе с не менее глобальным торчем, очень удобно, заметь. И что ты хочешь, чтобы я тебе ответил?
– А разница в том, что тебя воспитали люди, чтившие много всего, а меня – женщина, не верившая ни во что.
– Она верила в жиз…
Шарль оборвал себя на полуслове. Слушком поздно…
– Конечно. Достаточно вспомнить, что она с ней сделала…
– Алекс… Я все понимаю… Я понимаю, тебе надо поговорить об этом. Заметно, что к разговору ты подготовился, видать, долго репетировал… Я даже думаю, не за этим ли ты послал мне зимой столь пылкое послание… Чтобы свалить на меня все, что не удается сбросить на дно…
Но я не тот, кто тебе нужен, ты понимаешь? Я… слишком замешан в этом деле. Не могу я тебе помочь. И не потому, что не хочу, а потому, что не могу. У тебя хоть дети есть, ты… А я… я пойду спать. Передавай от меня привет своей укротительнице.
Открыл дверь в свою комнату:
– И вот еще что… Почему ты не отдал ее тело науке, ведь она столько раз заставляла тебя это обещать?
– Послушай, эта чертова больница! Тебе не кажется, что она и без того достаточно для них сде…
Он сломался.
Покачнулся, откинулся навзничь:
– Что я сделал, Шарло? – Зарыдал он, – скажи, что я сделал?
Шарль не мог нагнуться, ни тем более встать на колени. Дотронулся до его плеча.
– Кончай… Я тоже несу черт знает что. Если бы она действительно этого хотела, она бы оставила тебе записку.
– Она оставила.
Боль, тревога, бессмертие, обет. Отнял руку.
Алексис изогнулся, достал бумажник, вынул оттуда вчетверо сложенный белый листок, встряхнул его и прокашлялся:
– Мой любимый…
Снова всхлипнул и передал листок Шарлю. Тот был без очков и сделал шаг к своей комнате, где горел свет.
В этом не было необходимости.
На листке больше ничего не было.
Выдыхал долго и глубоко.
Чтобы одна боль заглушила другую.
– Видишь, во что-то она все-таки верила… – Знаешь, повеселевшим тоном добавил он, – я бы с удовольствием подал тебе руку и помог подняться, да вот только сам сегодня утром под машину попал…
– Ты меня достал, – улыбнулся Алексис, – вечно тебе надо быть лучше всех.
Ухватился за край его пиджака, подтянулся и встал рядом с ним, сложил письмо и удалился, подражая пискливому голосу Нуну:
– Ну-ка, мои цыпочки! Живо! Баиньки!
Шарль доплелся до кровати, рухнул на нее бесформенной массой, ай, больно, и подумал, что прожил самый длинный день в своей…