Утоли моя печали
Шрифт:
Все попытки спорить, отстаивать хотя бы умеренно интернационалистские взгляды оставались безуспешными, так же, как и призывы к ее партийной совести. Почти не возражая, она слушала более или менее терпеливо.
– Ой, ну хватит, ты прямо, как пропагандист, лекцию завел. Вот я лучше тебе анекдот расскажу (или "случай из жизни")... Ну, я тебе верю, верю. Но это ты так учился, а в жизни бывает по-другому...
Осенью она сделала аборт.
– Третьего ребенка я не побоялась бы. Где двое сыты, там и третьему найдется. Только я чужой крови боюсь. Говорят, у евреев и кожа другая.
Однако и после этого наша связь продолжалась, пока существовала лаборатория. Одно время я и впрямь был влюблен в нее. Радость этой близости совпадала с увлекательной работой, с новыми надеждами. А она рисковала. Разоблачение грозило ей не только семейными неприятностями. Страх, сознание опасности обостряли чувственность. Но она еще и по-бабьи меня жалела:
– Ой, как же это возможно, чтоб здоровый мужчина десять лет без женщины. Ужас какой!.. Бедненький! Ну ладно, давай сделаем... Нет, мужа я никогда не брошу, он отец моих детей. Семью нельзя разрушать. А с тобой мы будем дружить. Когда освободишься, тебя здесь оставят. Работа ведь какая секретная. Отсюда уже никуда не отпустят. Ты меня тогда забудешь? Нет?!.. Ну, мы тогда в домашних условиях еще лучше будем "делать"...
Это было ее заветное слово.
– Ты знаешь, я когда слышу, кто-нибудь - мужчина или женщина - говорит "делать", "будем делать", хоть и знаю, что это про другое, а внутри все задрожит и очень захочется.
(Когда лабораторию №1 расформировали, ее перевели в механические мастерские, и там вскоре она завела себе любовника, тоже заключенного. А я уже до конца срока - три с половиной года - пребывал на монастырском уставе.)
Значит, Абрам Менделевич просто лицемерил, притворялся, когда разговаривал с нами доверительно, по-приятельски? И значит, потом "немедленно докладывал"? Но кому? О шарашечном куме он сам же напоминал мне: "Остерегайтесь! Любое ваше неосторожное слово могут доложить майору Шикину. Его доверенные информаторы работают и живут рядом с вами. И он, чтоб вы знали, человек неумный, но педантичный, решительный и ненавидит всех интеллигентов, не только заключенных, но и вольных. Он за всеми нами следит и за Антоном Михайловичем..."
А может быть, призывы Абрама к бдительности должны были обезопасить его самого, предупредить возможные подозрения или обвинения в братании с зеками, на случай если, подружившись с кем-либо из вольняг, мы вздумали бы рассказывать о наших с ним "нерабочих" беседах?
* * *
Заключенный радиотехник С. был осужден где-то на Северном Кавказе и хотя некоторое время состоял при зондеркоманде чуть ли не шофером карателей, но получил всего восемь лет. Говорили, что малый срок достался ему в награду за то, что он заложил контрразведке множество людей выступал свидетелем в нескольких показательных процессах, после которых главных обвиняемых повесили.
Он держался уверенно, даже развязно; все начальники хвалили его за техническую сметку и золотые руки.
– А я так. Разок-другой гляну на схему - и можете забирать в ящик. Сам все смонтирую да еще и рационализирую. Элементов будет меньше и вообще проще.
– Пускай скажут: нарисуй-ка ту панель, что в прошлый месяц для Антона монтировал, пожалуйста! Зажмурюсь - вспомню и нарисую так, что никакой инженер-профессор не пригребется.
Его технические достоинства были неоспоримы. Но работавшие вместе с ним говорили, что он угодливо выслуживается.
– Чуть что, на полусогнутых бежит, выгребывается, как сука, любому, кто с погонами, задницу лижет.
Наиболее недоверчивые утверждали, что он и "куму дует".
С. жил в той же камере, что и мы с Солженицыным. Осенью 1949 года, утром, после поверки, когда большинство уже ушло из камеры, в его углу несколько человек заспорили об амнистии, и С. сказал :
– Ну, к Иоськиным именинам верняк должна быть амнистия!
Несколько мгновений напряженного безмолвия. Потом кто-то спросил, обращаясь ко мне:
– А ты, Борода, как об этом думаешь?
Мы с Солженицыным находились в противоположном углу комнаты, разговаривали, и я сделал вид, что не расслышал.
– Эй, Борода, как думаешь: будет амнистия или нет, ты же газеты читаешь!
– Как думаю? Мне еще в Бутырках объяснили, откуда взялось слово "жопа", - это означает: "ждущий освобождения по амнистии". Вот так и думаю.
В тот же день меня вызвал из лаборатории шарашечный кум, майор Шикин.
Его кабинет был прямо напротив кабинета начальника института, но отделялся от коридора еще и открытой, темной прихожей. Туда выходила также дверь канцелярии. В этой прихожей торчали иногда то вольные, то заключенные, ожидавшие приема у Антона Михайловича, в канцелярии или у кума.
Шикин - одутловатый головастик почти без шеи; большой, но пустой и тяжелый лоб бычился над тусклыми глазами, а длинные мягкие губы брезгливо тянулись углами вниз.
– Ну, как у вас там дела? Как работаете? Успешно?
– Стараюсь. А как получается, это уж пусть начальство судит.
– Но вы сами как понимаете: с полной отдачей работаете? Проявляете инициативу?
– Так понимаю, что да. С полной! Проявляю!
– Вы, конечно, догадываетесь, зачем я вас вызвал?
– Никак нет.
– А все-таки, может, припомните? Вам нечего мне сообщить?
– Простите, но я давал особую подписку: без разрешения прямого начальника...
– А вы не уклоняйтесь... Я вас не про вашу работу спрашиваю. Про это спросим, когда надо будет. Я другие вопросы имею в виду...
Разговаривая, он смотрел на бумажки, которые перебирал на своем столе, только изредка поднимая тяжелые веки. Но тут напрягся и уставился "чекистским" взглядом:
– Сегодня утром в вашей камере, тоись общежитии спецконтингента, велись антисоветские разговоры. И вы лично принимали участие...
– Это неправда. Ничего подобного не было.
– Тоись это как? Это вы что же, посягаете сказать, что я говорю неправду?!
– Нет, не вы. Ведь вы же у нас в камере не были. А вот тот, кто вам такое сказал, просто соврал. Никаких антисоветских разговоров я и слыхом не слыхал.