Утоли моя печали
Шрифт:
– Задумано прелестно, однако попахивает прожектерством. Нечего нам тут изобретать велосипеды и самовары. Покажите мне хоть что-либо подобное в "Journal of Acoustical Society"... He покажете?.. Ну так занимайтесь своей плановой работой. И не лезьте поперед батька в пекло.
Пылкий Валентин, влюблявшийся в каждую свою новую выдумку, а в этом проекте уверенный вдвойне, т.к. его одобрили уже несколько серьезных специалистов, стал петушиться:
– Да помилуйте, что же это такое?! Всюду пишут, по радио говорят о наших приоритетах, чтоб не поклонялись иностранщине... А тут, когда мы действительно можем разработать совершенно оригинальную систему, вы отсылаете меня к этому джорнэлу...
Антон Михайлович покраснел пятнами и заговорил зловещим фальцетом:
– Извольте немедленно прекратить эту клоунаду! Вы получили приказание. Вы забываете, кажется, где находитесь! Никаких возражений я не потерплю.
На другой день Валентина отправили в карцер на десять суток.
Абрам Менделевич объявил, что он наказан за нарушение дисциплины.
Вернулся он из бутырского холодного карцера синевато-бледным. Он и раньше отличался худобой, а тогда стал скелетно тощ. Сергей К. говорил, что у него на животе позвонки проступают.
...Военнопленные немцы работали на строительстве и непосредственно в помещении шарашки, настилали полы в коридорах, оборудовали котельную, уборные, даже некоторые кабинеты. И в подвалах, и в коридорах стояли шкафы со все еще недоразобранными архивами берлинских лабораторий "Филипс". Среди наших спецзека было тогда уже несколько немцев - инженеров и техников. Они, так же как я, переговаривались с пленными на ходу в коридоре, уславливались о встречах в подвале. Иногда мы вели с ними простейший обмен: мы давали селедку и папиросы (нам полагался спецпаек: по 1-й категории - "Казбек", по 2-й - "Беломор", по 3-й - "Север"), а они где-то добывали водку, бритвенные лезвия, заграничные носки. Некоторых я знал в лицо, на их вопросы отвечал, как полагал обязательным для работника спецобъекта, блюдущего "гостайну": мол, я - переводчик, перевожу всякую научную литературу, а что здесь делают - не знаю и не понимаю. Можно было не сомневаться, что их земляки более откровенны. В одном из ночных разговоров с Антоном Михайловичем я спросил:
– Вот мы на свиданиях с родственниками не смеем даже намекать, где находимся. Каждую бумажку после работы кладем в сейф. Всё тайны. А как же военнопленные?
– Сия проблема вас не должна беспокоить. Есть кому об этом заботиться. Уж поверьте мне, они свое дело знают, соображают неплохо и ни в чьих советах не нуждаются.
Вскоре один из наших немцев радостно сказал мне:
– А я сегодня своими глазами видел открытку с немецкой маркой. Помните, у военнопленных был бригадир, такой высокий блондин, лейтенант? В прошлом месяце его увезли с целой партией... Сказали, на родину. Никто не верил. А вчера некоторые получили открытки и письма. Лейтенант написал из Дортмунда. Просто не верится... Отсюда уехал домой, в Германию.
Об этом узнали некоторые зеки, наперебой матерились - вот что значит "гостайна"!
И опять был ночной разговор с благодушествующим Антоном Михайловичем:
– А ведь теперь можно с точностью плюс-минус два-три дня сказать, когда именно американская разведка подробно узнала о нашем институте.
– И я рассказал об открытке лейтенанта, которую, мол, сам видел у военнопленных.
Он зло нахмурился, застучал пальцем по столу. Мы были наедине.
– Вот что, дражайший, я вам уже говорил достаточно ясно - не суйтесь не в свое дело. Если я - начальник объекта - вынужден пользоваться этими фрицами, значит, для этого есть достаточные основания. Не могу я вам все объяснять... Вы же взрослый человек, должны бы уже сами понимать... Так вот, я вам приказываю - это вы понимаете?
– приказываю раз навсегда прекратить разговоры на
Больше я об этом не заговаривал. Колебался, не написать ли в ЦК, но не решился и презирал себя за беспринципность.
Солженицын проводил длительные многоступенчатые артикуляционные испытания нескольких новых моделей. Работал он дотошно, безукоризненно и добросовестно.
"Диагнозы" - то есть оценки испытуемых каналов - он ставил решительно, уверенно, в иных случаях даже залихватски безапелляционно. Сказывались молодость и армейские замашки.
Модель, автором которой был Антон Михайлович, так называемая "девятка", оказалась на последнем месте. Докладывая о результатах испытаний, Солженицын не преминул отметить еще и плохое качество звука, и значительное искажение тембра голоса.
Антон Михайлович несколько раз прерывал его доклад вопросами, но тот не давал себя смутить.
– Итак, Александр Исаевич, вы похоронили "девятку"... Да-с, но меня огорчает всего более, что хороните вы ее не как дорогого покойника, близкого многим из нас, а как пьяного бродягу, умершего под забором...
Саня рассказывал об этом смеясь и с гордостью - ведь он-то был прав, уверен в себе и вдвойне доволен - прищучил "самого".
Но я встревожился.
Антон Михайлович обычно бывал с нами любезен, иногда шутливо или величаво-снисходительно давал понять, что весьма ценит наше прилежание, энтузиазм, образованность... Приходя в тихие, вечерние часы, он заговаривал и на посторонние темы - о литературе, музыке, живописи, истории...
Заметив на столе колокольчик, звон которого мы записывали, проверяя частотные характеристики телефонов, он сказал:
– Приятный звук... Вот таким же моя бабушка вызывала горничных из девичьей...
...И зачем это вы бороду растите?.. Я помню, мой дед-генерал холил бороду - расчесывал двумя клиньями, как ласточкин хвост. В детстве мне это казалось весьма красивым... Раздвоенные бороды у нас в доме называли русскими, короткие, "чеховские" бородки - французскими, а прямые ровные лопаты - немецкими.
...Нынче модно говорить о гуманизме, о человеколюбии в литературе. И Толстой - гуманист, и Чехов туда же, душка. Все они, мол, поучают нас человечности. Ежели бы только это - грош им цена была бы. Они тем и велики, что правду-матку режут беспощадно. Без всяких оглядок... А все эти гуманизмы, идеалы прогресса - на поверку пустые слова. Патока, и притом даже не сахарная, а сахариновая. Слова, слова, слова!... Как это у Толстого: "Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги". А в наше время нужны не слова, а волчьи зубы и тигриные когти. Без этого любой талант, любой гений пропадет. Беззубых добрячков едят все, у кого аппетит есть. А кто силен, кто зубаст, того не скушаешь, он и сам, если проголодается, слопает кого нужно...
Такие рассуждения слышал и Солженицын - ведь мы обычно вдвоем полуночничали в лаборатории. И я, разумеется, напомнил об этом, едва услышал про зловещий упрек - "похоронили".
– Да брось ты пугать. Пусть вольняги боятся обидеть начальство - им есть что терять. А нам нечего. В карцер же не посадят за данные артикуляционных испытании. Антон, конечно, гад - такой же, как Абрам и все они. Однако можешь мне верить, я людей с первого взгляда вижу. Он умен и расчетлив, а мы ему нужны. Он знает, что мы не темним, не филоним. И он понимает, что такие честняги ему куда полезнее, чем подхалимы, которые только в глаза начальству таращатся: "Чего изволите?" Нет, он знает нам цену. Сейчас позлится за неудачу "девятки", а потом еще больше уважать будет.