Утоли моя печали
Шрифт:
– А я вам докажу, что вы слышали, как заключенный С. позволил себе грубо-антисоветски говорить о вожде народа. А вы ему реплику давали.
– Ничего подобного никто доказать не может. Поняв, в чем дело, я, по давно усвоенному арестантскому опыту, решил отпираться безоговорочно.
– С заключенным С. я вообще компании не вожу. Мы работаем в разных отделах. А сегодня утром я даже не помню, чтоб его видел. Наши койки на разных концах камеры. Вы можете проверить.
– И значит, вы будете говорить, что не слышали, как он сегодня рассуждал об амнистии?
– Нет, не слышал. И не могу
В это время позвонил телефон. Он взял трубку.
– Шикин слушает... Так точно... Минутку... Выйдите за дверь в коридор и никуда не уходите: мы с вами еще не закончили.
Едва я закрыл дверь, как увидел Солженицына, выходящего из кабинета Антона Михайловича. Я тихо окликнул его, и он по взгляду, мимике понял, что дело важное. Я зашептал :
– Шикин вызвал. Допрос. Какой-то утренний разговор в камере. Якобы С. трепанул что-то антисоветское. Но мы ведь ни хрена не слышали и слышать не могли. Какая-то сука дунула. Он сейчас телефонит. Еще позовет. Я сошлюсь на тебя как свидетеля. Мы с тобой разговаривали. Ничего не могли слышать.
– Вот именно. У нас же был спор о данных вчерашней артикуляции. Ты все уверял, что надо повторить, а я тебе, падло, доказывал, что и так все точно.
– Предупреди С.
– А он не расколется?
– Вот и предупреди.
За дверью послышались шаги.
– Давайте, входите... Ну что, ничего не вспомнили?
– Нет, гражданин майор. И сколько б ни тужился, не могу вспомнить того, чего не знал, не видел и не слышал.
– А какие вы сегодня утром шуточки пускали насчет амнистии?
– Шуточки насчет амнистии? Ах, вот оно что! Опять вас неправильно информировали. Ничего антисоветского я не допускал и не могу допускать. Так как был, есть и всегда буду советским человеком. А шутка про амнистию - это старая, можно сказать, древняя шутка: "ждущий освобождения по амнистии" из первых букв - же-о-пе-а - получается неприличное слово, которое я при вас и повторять не хочу. Но эту шуточку еще до революции блатные придумали. Ничего в ней антисоветского нет. Одно мелкое неприличие...
– Говорить вы умеете. Только меня не заговорите... Вы же эту самую шуточку в антисоветский разговор с С. пускали... Есть точные данные...
– Нет! Нет и только нет. Не точные это и не правдивые данные. Я хорошо помню: сегодня утром мы с Солженицыным долго разговаривали, даже поспорили насчет вчерашних артикуляционных испытаний. И никаких других разговоров я ни с кем не вел. А эту шутку я не раз повторял, может, и сегодня кому-нибудь сказал, не помню кому, - такой чепухи в голове не держу. Но только не С., это уж точно, я его не видел, не слышал, с ним не разговаривал. Могу вам дать формальное показание с подписью.
– Это уж мое дело, как ваши показания оформлять. Если надо - и протокол составим, и подпишете, и будете отвечать за дачу ложных показаний.
– Мне это не грозит. Я не лгал и лгать не собираюсь.
– Да? А как же вы пишете заявления о своем деле во все дистанции - и в ЦК, и в Верховный суд, и даже
– Гражданин майор, я уже вам докладывал и могу только повторить: вся моя работа здесь, в этом НИИ МГБ, есть работа для органов профессиональная, научная работа по созданию секретной телефонии. И работаю я не за страх, а за совесть, это видно каждому, кто хоть что-нибудь понимает...
– Знаю, знаю... я же вам сказал, что не о работе говорю, а об вашем морально-политическом уровне, об вашем патриотизме.
– Мой патриотизм я доказал всей своей жизнью - на фронте боевой работой и кровью доказывал. Кровью, а не чернилами в ведомостях зарплаты или в доносах...
– А вот это вы уже опять допускаете... Это уже можно расценить как антисоветчину. Вы допускаете оперативные сигналы называть доносами.
– Ничего я такого не допускаю... И ни о каких оперативных сигналах я не говорил. Если б я заметил где угрозу саботажа или вредительства, я бы сам сигнализировал без всякого спросу... Но доносить, то есть докладывать о разговорах, какие они бы там ни были, не стану, не хочу. Не мое это дело. И еще я убежден, что советской власти никакой угрозы от этого нет. Ведь разговоры-то за решеткой, в тюрьме. А тот сигнал, из-за которого вы меня сейчас вызвали, был именно донос, лживый донос. И от него только вред. И вы сами время теряете, нервы треплете, и меня от работы оторвали. А я сейчас работаю по важнейшему оперативному заданию, о котором даже с вами говорить не имею права.
– Ладно, ладно... Вы и так уж тут наговорили сорок бочек... Идите... Но чтоб никому ни слова...
Вечером того же дня С. подошел ко мне в камере:
– Дай руку, браток... Спасибо! Я узнал, как ты сегодня мне подмогнул. Не дал слабинку, не кололся... Ты молоток!
– А мне и нечего было колоться. Я ничего не слышал и не видел. И ты мне не мигай, как блядь рублевая. Подумай лучше, какая сука на тебя дунула, да еще набрехала. И вообще, иди ты на х...
С. не получил никакого взыскания. Те, кому я рассказывал об этом допросе, полагали, что либо Антон защитил мастера золотые руки, либо тот сам стукач и отбрехался, что затеял разговор для провокации.
* * *
Антон Михайлович был не только начальником института, но и автором одного из трех или четырех проектов абсолютно секретного телефона. Каждая из таких разработок велась в особой лаборатории.
Некоторые из них основывались на американских системах искусственной речи "Вокодер". Молодой инженер-заключенный Валентин Сергеевич Мартынов придумал свою оригинальную систему выделения и кодирования основного тона речи, сулившую значительные преимущества по сравнению с американскими, т.е. теми, которые были уже опубликованы в американских изданиях; Антон Михайлович сперва заинтересовался, но потом решил, что это потребует значительной перестройки начатой работы без полной гарантии успеха.