Утопия в России

Нике Мишель

Провозглашая будущее всеобщее счастье и соединяя государственное "Мы" с "я" своей личной страсти, Екатерина предлагает удивительный пример "эвномии" ("благозакония", термин С. Л. Бэра), проект совершенного общества, основанного на идеальных законах, подчеркивает свой гуманизм, вызывавший восхищение философов. Последние приветствовали в Екатерине давно ожидаемого ими Просвещенного Монарха, мифическую фигуру, находящуюся "на грани утопии и реформы" [Baczko, 52]. В заключение своего "эвномического" романа Нума, или Процветающий Рим (1768), посвященного великому законодателю и благодетелю народа, М. Херасков (1733-1807) поместил стихотворение, в котором провел параллель между Петровской эпохой и светлым настоящим: "Петр россам дал тела, Екатерина душу" [Херасков 1768, 180].

Воодушевленная этим восхищением и своим могуществом, Екатерина не останавливается на достигнутом. Для

того чтобы быстро создать необходимое современному обществу третье сословие, она берет курс на урбанизацию. Это, по выражению самой Екатерины, ее новая мания, после закономании [Lortholary, 163, 179]. Поднимаются новые города: Севастополь (sevaste polis, "священный город", греч.), Херсон, который должен был стать вторым Петербургом, Екатеринослав - будущий центр мировой культуры [Billington, 225]. Князь Потемкин, присоединивший к России Крым, организовал в 1787 году путешествие Екатерины на юг, через города, наполненные праздничными ликующими толпами. Маршрут был организован как посещение страны действующей утопии. Иосиф II, участвовавший в путешествии, назвал его "галлюцинацией", а другой гость, Г. фон Гельбиг, утверждал, что некоторые деревни на их пути были нарисованы на досках ("потемкинские деревни")3 [Brinker, 99 - 101; Madariaga, 403]. Только через много лет в Екатеринославе с грехом пополам соорудят постоялый двор... Однако в этих воображаемых, зачастую "иллюзионистских", начинаниях важен принцип, который заставляет вспомнить о Футуристах и конструктивистах страны Советов, мечтавших преобразить жизнь, преображая город4. Царь-плотник и строитель каналов верил в возможность улучшения жизни и природы. Такой же "улучшаемой" представлялась ему и природа человека. Екатерина унаследовала эту философию от Петра.

Она задалась целью изменить человека. Живо интересуясь психологией и педагогикой, Екатерина знает все теории от Коменского и Локка до Юма и Руссо, систематизирует свои взгляды в записке, адресованной наставнику своего внука Н. Салтыкову, пишет поучительные истории. Связь между "эвномией" и тем, что можно было бы назвать "эвпедией" ("благовоспитанием"), Херасков объясняет в "Нуме": "Истинное блаженство человеческого рода от благоразумных законов проистекает. Но законы суть одно начертание, на котором щастие и благополучие общества утверждается; они требуют исполнения, а исполнение зависит от людей просвещенных и добродетельных; ибо законы сами собою действовать не могут" [Херасков 1768, 147]. При содействии своего вдохновителя И. Бецкого, Екатерина задумывает проект создания ни больше ни меньше чем "новой расы", с помощью воспитания нескольких поколений на одних и тех же фундаментальных и справедливых законах [Майков, 8]. Идея "нового человечества" - христианская. Во второй половине XVIII века духоборы и близкий к ним мистический философ Г. Сковорода пытались вернуть первоначальную силу идее преображающего милосердия. Этой идее нет места в концепции "новой расы". Впервые о "новом человеке" говорится в терминах "производства" и "выращивания": такому подходу уготовано большое будущее.

А пока Дидро, узнав о педагогических планах Екатерины, пишет ей: "Как прежде любопытные ездили в Лакедемонию, Египет и Грецию, так теперь станут ездить в Россию, только любопытство их будет более оправдано <...>. Ликург создал вооруженных монахов; его законодательство было величественной системой жестокости. Человечность - вот основа вашей системы" [Грот, 16]. Перед нами феномен утопически завышенной оценки деятельности императрицы ее западными почитателями5. Страна Петра и Екатерины казалась многим иностранным мыслителям широким полем для социальных, политических и философских экспериментов (как потом будет казаться страна Сталина). Гердер мечтал быть "новым Лютером и Солоном" Украины, этой "новой Греции". Бернарден де Сен-Пьер хотел организовать "республику свободных коммун" (что-то вроде новой Пенсильвании) в казахстанских степях [Billington, 224 229; Уткина..., 201]. Вольтер и Дидро надеялись подвигнуть Екатерину на реализацию их общих социальных идей.

Еще в начале XVIII века Лейбниц выдвинул теорию, в которой Россия сразу же узнала себя. У этой теории было два аспекта. По аналогии с историософской доктриной translatio imperii (передача империи), первый аспект можно назвать translatio sapientiae (передача знаний): науки, зародившиеся в Греции, покидают ее и путешествуют по всем странам, прежде чем вернуться к месту своего зарождения. Теперь очередь России принимать гостей [Leibniz, 512]. Второй аспект еще более важен: тот факт, что "скифы" не были готовы к приему, нисколько им не повредил. Напротив, они легко овладевают знаниями благодаря своей

невинности, а также свободе от вредных влияний и традиций. Расцвет наук и искусств при Елизавете и, особенно, при Екатерине подтверждает верность этой теории. В конце XVIII века Россия превращается не только в райский сад, но и в сад наук, храм Минервы (с которой поэты сравнивают Екатерину).

В концепции Лейбница знание играет двойную роль, социально-культурную и метафизическую: оно отличает Цивилизованных людей от варваров и позволяет человеку подтвердить свое право на центральное место в мире, сотворенном Богом, на главенство в природе и управление ею. Уже при Елизавете, в одах, посланиях и торжественных речах, Ломоносов настойчиво превозносил эту роль, предрекая появление российских "Невтонов и Платонов", и заложил основы великолепной "эвсофии" ("благомудрости"), мечты о познании и преображении природы [Ломоносов II, 230 - 234]. Эта мечта, разделяемая многими учеными и поэтами, стала в эпоху Екатерины официальной идеологией. Моментальное овладение сокровищами западного знания с целью догнать и перегнать "лучшие европейские государства" (вспомним взгляды Ф. Салтыкова) - привилегия молодой, полной сил нации. Чтобы избавиться от комплекса неполноценности перед Западом, отбросить или сублимировать этот комплекс, русские и впредь будут прибегать к этой ободряющей идее.

Эта привилегия простирается далеко за пределы научной области. Прежде мы говорили о главных идеях, связанных с формированием идеального представления о России как о новом Государстве. Однако Россия не просто одно из государств, она - "новый Рим", огромная империя, расширяющая свои границы в течение всего XVIII века. Имперский утопизм уже сделал несколько шагов при Анне и Елизавете. Екатерина дает ему полный ход.

Она старается придать своей империи образ многонациональной гармонии. В противоположность программе закрытия границ Крижанича и "мягкой ксенофобии" Посошкова она руководствуется принципом "странноприимства", заселяет широкую равнину Волги немецкими колонистами, а побережье Черного моря - греками. И, разумеется, под ее опекой все нации живут в мире и счастье: "Молдавец, Армянин, / Индеянин иль Еллин, / Иль черный Ефиоп, / Под коим бы кто небом / На свет ни произник; / Мать всем Екатерина; / Всем милости Ея / Отверсты присно недра" (В.Петров) [Венгеров, II, 373].

С этим космополитизмом соседствует имперская фантазия. Во внешней политике Петра ощущалось влияние старой проблемы отношений между Россией и другими славянскими народами, унаследованной от XV века вместе с доктриной Москвы - Третьего Рима и вновь сформулированной Крижаничем6 [Панченко]. Эта проблема вышла на первый план во время русско-турецких войн. Уже в 1697 году ректоры Московской славяно-греко-латинской академии братья Лихуды пишут панегирик Петру на взятие Азова. Они призывают "русского орла" захватить Константинополь, по праву принадлежащий православным царям [Пекарский 1862, II, 364]. Победы в войне 1737 года дают надежду на взятие Константинополя и освобождение христиан, страдающих от турецкого ига. Эта надежда прямо или косвенно направляет русскую внешнюю политику в течение всей конфронтации с Оттоманской империей в XVIII - XIX веках. Екатерина, поддерживаемая Потемкиным и А. Безбородко, возвращается к идее пресловутого "греческого проекта": раздел Турции должен завершиться (по фантасмагорическим критериям) восстановлением Византийской империи, трон которой предназначен русскому царю. Чтобы подтолкнуть провидение, Екатерина называет своего внука Константином [Ключевский, V, 159; Madariaga, 415-416].

Неудивительно поэтому, что экспансия Российской империи не ограничивается только востоком и югом. В Европе ходят слухи о претензиях России на мировое господство. Эти слухи, кажется, подтверждаются проектами Потемкина и особенно Политическими рассуждениями последнего фаворита Екатерины П. Зубова, составившего карту будущей Европы, на которой больше нет Швеции, Пруссии, Австрии, Польши, Дании, Турции: они входят в состав Российской империи с шестью столицами - Петербургом, Москвой, Астраханью, Веной, Константинополем и Берлином [Ключевский, V, 35-36].

На деле Россия довольствуется решением "польского вопроса", провоцируя разделы Польши. Петров лучше любого политика определяет позицию России в Оде на взятие Варшавы. Заклеймив Польшу "дщерью, одичавшей словно зверь", поэт обращается с призывом к славянам, живущим под турецким игом, обещает полякам, "наперсникам России", что им "должно прежде всех процвесть", и поет хвалу императрице, которая покорила Польшу, "чтоб ее спасти" [Венгеров, I, 398, 401 ]. "Пленяя и спасая вдруг" - не есть ли это определение имперских амбиций и одновременно некоего утопического духа?