Утопия в России

Нике Мишель

Можно упрощенно разделить дискурсивные тексты с чертами утопии на политические (описывающие гипотетическую реализацию конкретных политических теорий) и идеологические (разрабатывающие более объемные доктрины). К первой категории можно отнести некоторые тексты Младороссов двадцатых-тридцатых годов, русских фашистов [Stephan], солидаристов тридцатых-пятидесятых годов, Монархистов разного толка и т. д. Разумеется, историческая конъюнктура навязывает разные видения будущего. Сперва эмиграция не верила в стабильность большевистского режима; предвидя его падение, она пыталась придумать государственный порядок, который мог бы спасти Россию от неминуемого хаоса: так П. Белоцветов (1892 - 1950) примиряет сильную власть с народным представительством в Путях России (1921). Через пятнадцать лет эмиграция будет мечтать о новом социальном катаклизме, который разрушит большевистский строй, уже незыблемый в глазах большинства. Лидер Младороссов К. Елита-Вильчковский в сочинении О национальной революции (1936) признает историческую необходимость падения царизма, неспособного отстоять русские ценности. Согласно Елите-Вильчковскому, "национальная революция", прерванная и возобновленная большевиками уже в своих интересах, должна продолжиться, устранить хозяев Кремля и создать новое Русское государство по образцу фашистской Италии: этот

правый экстремизм (так же, как и левый) утопичен в той же степени, в какой он опирается на неисчерпаемый революционный потенциал "народа". У модели фашистской (или авторитарной, как в терминологии солидаризма описывает ее теоретик права Г. Гинс в нашумевшей книге На путях к государству будущего, 1930) появится много приверженцев, вплоть до таких, которые, подобно Мережковскому, будут рассматривать нацистский режим как эффективное оружие против коммунизма. Иную позицию занимают теоретики из Смены вех. С 1921 года (и даже с 1920-го - в статьях инициатора сменовеховского движения Н. Устрялова) они призывают эмиграцию "идти в Каноссу". "Сменовеховцы" утверждают, что большевистская революция - чисто русский феномен, а коммунизм - просто эпизод в истории "единой и неделимой России" [Агурский 1980]. Идея сотрудничества с коммунистическим режимом с целью его защиты от "внешних врагов" и придания его развитию "органического" направления получает частичную поддержку советских руководителей: упомянутая выше книга Преображенского "От НЭПа к социализму" описывает массовое возвращение эмигрантов, помогающих оживить советскую экономику, но одновременно рассматривает их, как подстрекателей новой контрреволюции. Победа СССР над нацизмом возродит мечту о возвращении и в очередной раз внесет раскол в эмигрантскую среду.

Большинство движений пытается обосновать свои политические программы идеологическими и историософскими концепциями. Младороссы тяготеют к традиций радикального консерватизма К. Леонтьева, в то время как солидаристы (наиболее популярное течение в среде русской эмиграции) обращаются к Серебряному веку и философии "персонализма". Один из властителей дум солидаристов философ И. Ильин (1882 - 1954) в Творческой идее нашего будущего (1934) приветствует инстинктивное, импульсивное формирование "нового русского человека", которое постепенно подчиняется духу любви к "Богу, Отечеству и национальному Вождю". Концепция Ильина предвидит основание массовой организации наподобие старинных монашеских и военных орденов - "русского рыцарства": явно утопическая идея, напоминающая те, что вдохновляли создателей "Ордена российских рыцарей" и других тайных обществ в начале XIX века.

Авторы, принадлежащие к более скромным группировкам эмиграции, с неменьшим усердием разрабатывают концепции будущего России. Крестьянский проект бывшего толстовца И. Наживина напоминает чаяновский: "землю обетованную" надо искать не за морями или в далеком будущем, а в крестьянской России (где частная собственность заменит "мир"), преображенной волшебными словами "свобода", "знание", "труд" (Где наша земля обетованная?, 1926)9. Утопические настроения проявляются и в исследованиях о будущей "софиократии" Б. Шварца из "Общества русской государственной идеи", в особенности в его Пути культуры (1928).

Самую большую известность среди идеологических утопий эмиграции получила утопия евразийства. Лингвист Н. Трубецкой (1890-1938), историк Г. Вернадский (1887-1973), географ П. Савицкий (1895 - 1968) и другие сближаются под лозунгом, перефразирующим Достоевского: "Исход к Востоку". Этот лозунг станет одним из трех заглавий их книги-манифеста, вышедшей в Софии в 1921 году. Эти ученые (к ним вскоре присоединится Р. Якобсон, 1886 - 1982) говорят о "Евразии", континенте, которому Россия принадлежит телом и душой. России, наследнице империи Чингиз-Хана, нечего искать на чуждом ей Западе. Ей надо осознать свое глубокое единство с "туранскими" народами свои связи с евразийской почвой и соответственно строить свое будущее. Этот тезис восходит к славянофильским идеям о "русской самобытности", к "культурным типам" Данилевского и Шпенглера и основывается на многочисленных геологических, климатологических, географических, физиологических, лингвистических, культурных и, разумеется, исторических данных. Особенность евразийства - сотрудничество специалистов из разных областей науки. Они мечтают о едином знании (иногда - о единой идеологии). Трубецкой создает набросок системы описательных и интерпретативных наук (история и историография, география и "геософия", этнография и "этнософия" и т. д.), подчиненной "персонологии", науке о личностях и народах (последние являются живыми "симфоническими" личностями): евразийский проект не может быть осуществлен без такой системы знаний (оживленной духом православия), которая поможет определить роль России в рамках Евразии [Н. Трубецкой 1927, 6 - 7]. Резко антибольшевистские вначале, евразийцы с симпатией наблюдают за формированием Советского Союза, в котором воплощается их идея экспансии на Восток, а также их ностальгия по единой идеологии. Сторонники государственности в конце двадцатых годов придут к признанию ценности советской системы и планам ее использования в качестве учредительной основы "новой России" [Алексеев 1928а].

Наконец, эмиграция продолжает начатую "богоискателями" философскую дискуссию о революции и утопии, утопии земной и небесной, истории и метаистории (см. Вехи, 1909 и Из глубины, 1918). Философ права П. Новгородцев (1866 - 1924) публикует в 1922 году в Берлине критический анализ утопий о земном рае (консервативных, либеральных и марксистских), предпринятый им до революции (Об общественном идеале, 1911 - 1917). Противоречие между личностью и обществом исключает как возможность установления гармоничного социального порядка, так и абсолютизацию форм общественной организации. Идею счастливого исхода истории человечества следует заменить идеей постоянного и беспредельного совершенствования человека. Богослов Г. Флоровский (1893 - 1979) занимается "метафизическими предпосылками утопизма" (1926), философ С. Франк (1877 - 1950) предостерегает от "ереси утопизма" (1946). Милленаристская утопия отвергнута, но утопизм остается в силе: журнал Новый Град (1931-1939), возглавляемый И. Бунаковым-Фондаминским, Ф. Степуном и Г. Федотовым, при участии Н. Бердяева, С. Булгакова, П. Бицилли, в своих поисках "общества более человечного, свободного и братского общества, в пределе превращающегося в Царство Божие", восходит к Соловьеву и Федорову [Варшавский, 170].

Среди "художественных" утопических текстов эмиграции единственный, до сих пор удостоившийся внимания, - роман генерала П. Краснова (1869 - 1947) За чертополохом (1922) [Wagemans; Stites, 186 - 187]. Зачумленная, обезлюдевшая Россия полностью отрезана от внешнего мира непреодолимыми зарослями чертополоха,

который вырос на костях миллионов беженцев, уничтоженных войсками Запада. Около 1960 года маленькая экспедиция русских берлинцев преодолевает заросли и с удивлением открывает за ними возрожденную патриархальную Россию, живущую "по Богу, по любви" [Краснов, 72] под мудрым правлением потомка Романовых. Утопия Краснова написана живым, "чистым" языком, символизирующим возрождение русского начала. Это сближает ее с неославянскими утопиями Красницкого и Шарапова (в сравнении с которыми антисемитизм Краснова кажется на удивление безобидным), Чаянова, а также с Офирией Щербатова (Краснову не чужд оккультизм). Роман интересен не столько своими описаниями идеального Государства (смесь технического прогресса и допетровских традиций), сколько контекстом, в котором это государство формируется. Предательство со стороны западной демократии - вот причина прихода к власти в России коммунистов, которые станут жертвой собственной дикости. Новая Россия, изолированная от Европы, возродится и вернется на международную арену, чтобы диктовать свои условия, вернуть себе все, что она потеряла после революции и повести за собой мир. Ее союзником в этом будет националистическая Германия, которая, по примеру России, сбросит коррумпированную полицейскую диктатуру социалистов. Члены национальной партии, победившей на выборах, носят мундиры, украшенные свастиками (книга, напомним, написана в 1921 году).

Утопии первой половины двадцатых годов в основном разделяют идею о том, что коммунистическая империя падет сама по себе. Лишь в книге Когда рушатся троны (1925) Н. Брешко-Брешковского (1874 - 1943), автора популярных романов-сенсаций, рассказывается о том, как в некой стране (Болгарии?), управляемой коммунистами, образуется движение сопротивления, а падение режима вызвано возвращением монарха на белом коне. При этом евреи, истинные виновники победы коммунистов, интернируются в лагерь. "Международное еврейство" спасает их от голодной смерти, и страна становится "judenfrei", свободной от евреев: самая ранняя версия того, чему суждено было случиться на самом деле. Схема романа Брешко-Брешковского напоминает утопию Краснова: плохое правительство, экономический крах, бегство от коммунистов за границу (предпочтительно - со своим капиталом) и только после этого медленное возрождение страны. Сатирик А. Аверченко (1881 - 1925) видит Совдепию настолько опустошенной, что большевики, прячущиеся в лесах, уже к 1925 году превращаются в дикарей, покрытых густой шерстью (Рай на земле, 1922).

Падение коммунизма может положить начало более длительному циклу катастроф. И. Наживин, в дальнейшем автор популярнейших исторических романов, выпускает в 1921 году (до утопии Краснова) любопытную книгу рассказов Во мгле грядущего. Посткоммунистическая Россия, еще слабая и отвергнутая западными государствами, погибает в 1947 году под ударами азиатских орд, которые потом опустошают Европу. Только после этого катаклизма, в мире, превращенном в пустыню, медленно возрождается докиевская родовая и племенная Русь: история начинается заново. Другой рассказ из этой книги предлагает более приземленное представление о цикличности истории. Соединенные штаты Европы научились укрощать революционные движения. Строптивых революционеров не бросают в тюрьмы, а ссылают на остров, где они могут построить общество своей мечты (вспомним предложение Шарапова). Наживин предсказывает неизбежное превращение коммунистической системы в капиталистическую. В конце рассказа бывшие коммунисты потягивают свои коктейли в шикарном ресторане, а по улице боязливо движется демонстрация туземцев с красным знаменем.

В том случае, если посткоммунистическая Россия снова станет конституционной монархией (как после 1905 года), конфликты между членами Думы и демагогия либеральных политиков неизбежно будут грозить ей новым хаосом: предотвратить это сможет только "Диктатор мира", который наведет порядок в политике, подчинив ее себе и, в отличие от упрямых западных держав, распустит парламент (А. Ренников (1882 - 1957), Диктатор мира, 1925).

Эти утопии (которые могут считаться и антиутопиями, в той мере, в какой они обобщают грехи коммунистической системы) нельзя рассматривать как полную противоположность революционному утопизму. Все они говорят о катастрофе, но это катастрофа совсем другого рода. Утопия революционной войны основывается на том, что рано или поздно капиталистические силы предпримут атаку против страны Советов. Ни одна эмигрантская утопия не говорит об этом (явный признак недоверия к Западу). Все они настаивают на саморазрушении большевизма. Даже Пугачев в романе М. Первухина (1870 1928) Пугачев-победитель (1924), своеобразной ретроспективной антиутопии, не терпит поражения: после захвата трона вооруженным путем, он сам покидает столицу, будучи не в силах править страной. Эмигрантская утопия редко вспоминает о коммунистической угрозе в духе Всадницы Эльзы П. Мак-Орлана. Даже если случится так, что коммунизм заразит весь мир, как в романе В. Куликовского Во дни торжества Сатаны (1922), написанного в форме дневника (герой-рассказчик бежит от "красного Молоха"), религиозный ренессанс, вдохновленный Россией (уже свободной от коммунистов), немедленно положит конец этой болезни. Эмигрантская утопия, в отличие от революционной, утопия мирная: характерно, что певец ратных подвигов времен Первой мировой войны И. Северянин (1887 - 1941) выступает с пацифистским манифестом в руссоистской "утопической эпопее" Солнечный дикарь (1924). Эмигрантская утопия - это утопия чуда.

В тридцатые годы утопия удаляется от реальности, становится более абстрактной, более литературной. Отметим в этой связи книги В. Крымова, ценные для понимания эволюции отношения эмиграции ко всем видам тоталитаризма: советскому, нацистскому, фашистскому. В Фуге (1935), само название которой указывает на авторефлексивность утопии (редкий случай: на протяжении всей книги герой пишет утопический роман и размышляет над написанным), и в Царстве дураков (1939) более совершенный порядок достигается посредством вмешательства ученого: в первом романе луч смерти уничтожает все оружие, что позволяет перейти к "перестройке человечества" под руководством совета старейшин, которые ограничивают право собственности и рождаемость; во втором - новый витамин приводит человечество к состоянию домеханической цивилизации, что снимает вопрос о смысле жизни. Вершина эволюции этой литературно-утопической линии - Изобретение Вальса, Истребление тиранов, Приглашение на казнь В. Набокова (1899-1977). Эти романы можно было бы назвать "антитоталитарными антиутопиями", если бы сам автор не был противником всех этикеток. Написанные в 1935-1936 годах, они показывают мир, который, несмотря на эстетическую игру, строится по антиутопическим законам с явными намеками на нацистскую и советскую тоталитарную действительность. То же можно было бы сказать и о романе Под знаком незаконнорожденных (Bend Sinister, 1946), написанном по-английски, но вписывающемся в русскую традицию споров об утопии10.