Утопия в России
Шрифт:
Работа над "Государством и революцией" была прервана революционной практикой (Ленин находит более "приятным и полезным" "проделать опыт революции"). Первые три года революции будут попыткой совершить "мгновенный переход" к коммунизму, национализированной экономической системе без свободной торговли и денег. Эта попытка будет впоследствии (апрель 1921 года) названа "военным коммунизмом". Однако война просто дала импульс и стала оправданием мер, описанных в Манифесте коммунистической партии (гл. 2). Еще одна модель, доказавшая свою эффективность, вдохновляет Ленина: немецкий Kriegssozialismus (военный социализм) и применение им тейлористской системы в государственном масштабе. В 1921 году Ленин заговорит о "бюрократических утопиях" [XLIV, 63], но в его проекте программы партии опубликованном в 1918 году, можно прочесть: "Сначала государственная монополия "торговли", затем замена, полная и окончательная "торговли" - планомерно-организованным распределением", "принудительное объединение всего населения в потребительско-производственные коммуны", "привлечение все большего числа граждан <...> к непосредственному несению своей доли тягот по управлению государством", "универсализация учета и контроля за всем производством и распределением продуктов <...> сначала рабочими организациями, затем поголовно всем населением", "сокращение рабочего
На иностранцев, побывавших в России сразу после революции, страна утопии производила сильное впечатление, вызывала надежду или беспокойство: по мнению Б. Расселла, "из всех явлений истории большевистский режим больше всего похож на Республику Платона" [Russel, 36]. Уэллса, в свою очередь, тревожило будущее России, и он построил свой репортаж, Россия во тьме, по образу утопических романов: приезд в новую страну, посещение Петрограда и его учреждений в сопровождении чичероне (будущего барона Будберга), финальная встреча с Властителем. Уэллс был напуган хаосом, но видел в большевистской партии и ее "олигархии" [XLI, 30] "самурайскую" элиту, охраняющую и возглавляющую общество "Современной утопии". Проекты Ленина, особенно его план электрификации, не рассеяли скептицизма Уэллса: "Ленин, который, как ортодоксальный марксист, отрицает все "утопии", закончил тем, что сам подпал под власть утопии электриков" [Wells, 101]. Парадоксальная робость буржуазного утописта перед утопией, ставшей реальностью и, в конце концов, ослепившей его: Уэллс был покорен первым пятилетним планом и встречей со Сталиным в 1934 году.
Во время первого приезда Уэллса вся Россия была охвачена предчувствием мировой революции. Когда в 1920 году Красная армия вошла в Польшу, ее командующий Тухачевский провозгласил: "На остриях наших штыков мы принесем трудовому человечеству счастье и мир. На запад!". По приказу Л. Троцкого (1879 - 1940) (см. Терроризм и коммунизм) создавались трудовые армии, о которых мечтали Кабе, Беллами и авторы "Манифеста коммунистической партии". Был ликвидирован Национальный банк, отменены квартплата, налоги на воду, газ и электричество, проезд на транспорте стал бесплатным для рабочих: деньги вот-вот должны были исчезнуть. В 1920 году Ленин рассчитывал, что юношество увидит коммунизм через десять-двадцать лет [XLI, 318]. В том же году Н. Бухарин (1888 - 1938) и Е. Преображенский (1886 - 1937) составили Азбуку коммунизма (начиная с Программы партии марта 1919 года) и дали двадцать-тридцать лет на то, чтобы государство диктатуры пролетариата было заменено "бюро бухгалтерии и статистики".
В отличие от Бухарина (расстрелянного в 1938-м), который начинал как один из главных теоретиков национализации и милитаризации "переходного периода", а закончил защитником построения социализма "черепашьими темпами" "в отдельно взятой стране", Преображенский останется "левым" (его расстреляют в 1937-м). В 1922 году Преображенский рассуждает об эволюции СССР в дидактической утопии От НЭПа к социализму, написанной в форме курса лекций, который читает рабочий, по совместительству профессор экономии, в 1970 году (разделение между интеллектуальным и физическим трудом исчезло). Эта утопия позволяет проследить реализацию экономически социалистической программы Преображенского, учитывающей ошибки военного коммунизма. Разница между прогнозами и исторической реальностью - самое привлекательное в этой сухой утопии, вставленной в фантастический образ советской Европы. Последнее примечательно поскольку утопия написана через два года после Съезда народов Востока и подготовки объединения республик в Советский Союз. Тогда же татарский большевик М.Султан-Галиев выстраивает масштабную политическую утопию-создание "Коммунистического мусульманского государства", включающего все азиатские народы и управляющего колониальным Интернационалом, который мог бы контролировать индустриальные страны. В 1923 году Султан-Галиев станет первым руководителем партии, арестованным за свои идеи [Heller-Nekrich, 127 - 128]. Преображенский ни разу не упоминает об Азии. Его взоры обращены к Германии. Он предсказывает появление нового экономического организма в Европе, который объединит "промышленность Германии и сельское хозяйство России". В утопии Преображенского примечательно также и то, что с победой коммунизма в Европе "советская Россия заняла свое скромное место экономически отсталой страны позади индустриальных стран пролетарской диктатуры" [Преображенский 1922, 137 138]. Не часто встретишь такую скромность.
Утопия Преображенского представляется ответом на "квазиутопическое" сочинение Е. Полетаева (1888 - 1953) и Н. Пунина (1888 - 1937). Опираясь на энергетистские, синтетистские и богдановские идеи, эта книга с провокационным названием Против цивилизации (1918) - краткий обзор европейской истории и прогноз на будущее - предлагает апологию органической и целостной немецкой "культуры", которая противопоставляется чуждой России поверхностной, индивидуалистической франко-английской цивилизации, потребляющей предметы, а не идеи [Полетаев-Пунин, С. VIII]. Интересно сравнить эту позицию с позицией неославянства и Бердяева, для которого "романские народы органически ближе русским и славянам, чем народы германские"2. Согласно Полетаеву и Пунину, ядро советского государства будет состоять из великороссов. Европейская социальная революция поможет этому ядру утвердиться в своей общечеловеческой роли (официальный интернационализм, перевернутый с ног на голову) [ibid., 138]. Германофильские настроения проникли после революции не только в утопические сочинения, но и в политику. Униженная победившей Европой, волнуемая изнутри мощным социалистическим движением, Германия, в отличие от Франции, цитадели капитализма, была для одинокой страны Советов моделью организованного государства и надеждой на распространение революции (особенно после Спартаковцев и Баварской республики). Подтверждая жизнеспособность некоторых славянофильских идей, Полетаев и Пунин соединяют пролетарскую идеологию (социалистическую, научную и механистическую) с тоской по эллинизму, германофилией и восхвалением "великоросскости". Предисловие к книге Полетаева и Пунина написано наркомом культуры Луначарским. Он (а в его лице - власть) поручается за авторов с их весьма неправоверными взглядами. В этом, помимо разногласий внутри власти, проявляется эклектизм государственной мечты в процессе ее становления. Вскоре американская эффективность затмит немецкий образец.
Тотализующая, "интегральная" направленность этой мечты сразу же стала наиболее характерной ее чертой. Революция изменила "базис" общества, его производственные отношения.
Новый человек
В 1929 году Сталин вернется к утопии "военного коммунизма" (ускоренная индустриализация и насильственная коллективизация), но в 1921-м Ленин делает некоторые уступки рыночной экономике, чтобы сохранить свою власть перед лицом всеобщего недовольства: начинается Новая экономическая политика (НЭП). НЭП - всего лишь период мнимого затишья, во время которого выражение "диктатура пролетариата" приобретает свои истинный смысл. Обостряется идеологическая борьба. Свирепые антирелигиозные кампании становятся главной заботой культурных управленцев. В 1925 году Союз воинствующих безбожников превращается под руководством партии в главное орудие "перековки" человека и "перестройки" общества. Школьная система, реформированная в 1918 году, полностью обновляется в 1923-м: "педология" сменяет педагогику, учебные программы очищаются от "буржуазных" идей. Знание русской истории признается необязательным: учащимся коммунистической школы достаточно знать лишь несколько эпизодов борьбы против царизма. Создание "нового человека" - в центре официальной идеологии. На практике оно осуществляется путем принуждения. Обучение трудом, опробованное учителем А. Макаренко (1888 1939) в колонии малолетних преступников, станет в сочетании с великим концентрационным экспериментом основой советской "эвпедии".
"Эвпедии" сопутствуют проекты и меры из утопического арсенала. В 1925 году Бухарин провозглашает в духе тейлоризма: "Мы переходим к стандартизации интеллигентов, мы будем производить их, как на фабрике" [Heller-Nekrich, 163]. Авторы "Азбуки коммунизма" уже говорили, что ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не только своим родителям: это один из главных постулатов классической утопии. Троцкий, инициатор борьбы за "новый быт" [Троцкий 1976], предполагает, что человек "переделает Землю по своему вкусу" и научится управлять "слепым половым отбором" для создания "более высокого общественно-биологического типа, если хотите сверх-человека" [Троцкий, 1923, 164 - 165]. Эту мечту разделяет большинство руководителей государства. Начинается изучение генетического достояния пролетария. Ставится задача по созданию совершенной человеческой расы: при Комиссии по изучению природных производительных сил в России работает Бюро по евгенике [Ю. Филипченко]. С 1921 года действуют два евгенических общества, одно из которых подчиняется Комиссариату внутренних дел, другое Академии наук. Оба поддерживают и развивают связи с немецкими евгенистами (в рамках одного из этих обществ некоторое время работает комиссия по изучению еврейской расы) [Graham]. В самих евгенических исследованиях нет ничего необычного, в то время они проводились практически во всех странах, но "коммунистический человек" "определяется также и в биологических терминах "новой расы". Евгеническая утопия, подогреваемая антиутопией биологического упадка капиталистического мира, продержится до начала тридцатых годов. Она породит разные научные безумства, к примеру, проект скрещивания человека с обезьяной с целью омоложения человеческого генофонда3. Эта утопия в конце концов преобразуется в доктрину homo sovieticus, вечно совершенствующегося под благоприятным влиянием социалистической среды. Повесть М. Булгакова (1891-1940) Собачье сердце (1925), предупреждающая о том, как опасно идти против природы ради создания "нового человека", - антиутопия, недалекая от реальности.
Рядом с евгеникой набирает силу эротическая утопия на базе социальной психологии. А. Коллонтай (1872 - 1952), феминистка и большевистская эгерия, комиссар здравоохранения и автор "квазиутопических" сочинений, борется против застарелой морали и традиционных проявлений страсти, отделяющих влюбленных от коллектива. Она бросает лозунг "Дорогу крылатому Эросу!". Коллективистское любовное поведение будет основываться на "любви-товариществе" и здоровом, свободном, естественном сексуальном влечении. Любовь-страсть, заполняющая всю жизнь "новой женщины" и мобилизующая ее духовные силы, направлена на партию. Согласно Коллонтай, решение рабочим классом своих "основополагающих задач" приведет к ротации сексуальных партнеров. Заняться любовью - значит совершить элементарный физиологический акт (как "выпить стакан воды"). Идея имела успех, была предметом острых дискуссий на протяжении двадцатых годов, дала пищу как для советской литературы, так и для западного антисоветизма [Rachmanova]. Однако в 1924 году партия призвала адептов сексуальной революции к порядку: половое поведение революционной молодежи не должно отклоняться от классовых требований. Даже половое возбуждение должно обусловливаться не "физиологическими приманками", такими, как "усатая" мужественность или "стерильная в социальном отношении" женская красота, но "классовыми качествами" партнеров4. "Половой вопрос" найдет свое отражение в утопических произведениях советской литературы этой эпохи [Геллер Л. 1992]. Для большинства утопистов того времени, как и для Коллонтай, страсть отделяется от сексуальности, функция которой второстепенна и чисто оздоровительна. Физическое здоровье и красота тела, обеспечиваемые свободной любовью, спортом, натуризмом, вегетарианством, - черты нового "сверхчеловека". Его представляют в образе греческого атлета: зачарованность эллинизмом, свойственная модернизму, повлияла на советскую (и фашистскую) культуру. В то же время необходимым следствием свободной любви должна была стать строгая регламентация половой жизни.
Утопию Коллонтай часто противопоставляли придушенной сексуальности сталинского общества, традиционализму его семейной жизни. На самом деле, при сталинизме автономия и единство семьи не были чем-то непреложным. Напротив, грань между семейной ячейкой и большой семьей, коллективом, стирается. Сталинский семейный канон оказывается близок идеалу двадцатых годов. У того и другого - общие ориентиры: физиологическое оттесняется в интимную сферу, лишенную значения и качества; эротическая энергия обращается на идеологические предметы; ребенок с самого раннего возраста находится на воспитании коллектива; социальный, профессиональный, политический статусы не зависят от половой дифференциации (по крайней мере, на словах). Судьба "полового вопроса" показательна. "Утопия власти" сталинской и постсталинской эпох, механизмы которой исследованы в работах М. Геллера (особенно в Машине и винтиках), коренится в революционной мечте о "новом человеке".