Утренний чтец
Шрифт:
– Ага, все в порядке, месье… Гормоль, да, Белан Гормоль. Жалобы есть? Похоже, вы в хорошей форме, хотя вес у вас приближается к нижней границе нормы.
Да нет, не то чтобы все в порядке, хотел возразить Белан. Я по-прежнему жду возвращения отца, умершего двадцать восемь лет назад; мать считает, что я штатный сотрудник издательства; по вечерам я рассказываю, как прошел день, золотой рыбке; работа отвратительна мне настолько, что меня порой выворачивает наизнанку, а в довершение всего я увлекся девушкой, которой никогда не видел. В общем, конечно, никаких проблем, кроме той, что я во всех отношениях “приближаюсь к нижней границе нормы”, понимаете? Но Белан лишь коротко кивнул: все в порядке. Врач дал несколько советов относительно правильного питания и нацарапал внизу медицинской карты свой вердикт. Вердикт сводился к одному слову – коротенькому слову, позволяющему Белану и дальше вполне безнаказанно заниматься массовыми убийствами: “Годен”.
Вечером Белан отправился к Джузеппе. Иногда для того, чтобы излить душу, одной золотой рыбки мало. Добрых полчаса он рассказывал про флешку, про то, как залпом проглотил хранившиеся на ней семьдесят два файла.
– Как мне ее найти? Я же ничего о ней не знаю, – пожаловался Белан.
Джузеппе ободряюще улыбнулся:
– Ты знаешь гораздо больше, чем тебе кажется, юный пораженец. Думаешь, мои ноги за один день отросли? – спросил он, ткнув пальцем в стеллажи, ломившиеся под тяжестью трудов Фрейсине. – Флешка у тебя с собой? Перегони мне эти тексты, я изучу поподробнее. Торговые центры с общественными туалетами, где есть уборщицы, не на каждом углу попадаются.
На прощание Джузеппе крепко пожал ему руку.
– Что-то мне кажется, и тебя наконец ждут поиски Грааля, – произнес старик, явно заинтригованный.
18
Каждый четверг вечером, когда в телевизоре возникал элегантный пиджак и прилизанная голова знаменитого ведущего новостей, Белан звонил матери. Почему именно по четвергам, а не в любой другой день? Он и сам не смог бы объяснить. Просто так сложилось. Со временем этот вечерний четверговый звонок превратился в ритуал, нарушить который он не мог. Он знал, что она ждет, уютно устроившись в кресле в гостиной, уставившись невидящим взглядом в телевизор, застыв в том неизменном оцепенении, в какое погрузил ее августовский день 1984 года, когда скончался муж. С тех пор прошло двадцать восемь лет, но Белан так и не научился произносить слово “умер” применительно к отцу. Спустя несколько дней после несчастного случая он, тогда еще мальчик, видел отца в последний раз. Память сохранила картину неподвижного тела на больничной кровати. Белан долго не мог оторвать взгляд от трубки, вставленной в отцовский рот; как завороженный, вглядывался в лицо, подрагивавшее при каждом движении адского механизма справа от кровати, который вдувал и выдувал воздух. Мужчина в белом халате отозвал дедушку в сторону, и в цепочке его еле слышных слов прозвучало “несовместимо с жизнью”. А еще два дня спустя мальчик увидел по телевизору, как люди в шлемах и оранжевых скафандрах машут толпе, стоя у ракеты, и сердце так и подпрыгнуло у него в груди. Опущенные щитки скрывали их лица, и у всех из шлема тянулась трубка, та самая трубка, какую он видел в больнице. Он был уверен: отец был среди них, среди этих людей, что неуклюже ковыляли к люку и исчезали в брюхе огромного корабля. Тридцатого августа 1984 года в 12 часов 41 минуту “Дискавери” с оглушительным грохотом оторвался от стартовой площадки и унес шесть человек в космос. И через час, когда пришла бабушка и сдавленным мукой голосом сказала ему, что отец ушел, он не нашел ничего лучшего, как ответить: “Я знаю”. Все эти годы живший в нем восьмилетний мальчик по-прежнему хранил абсурдную надежду, что отец перелетает от звезды к звезде и однажды вернется. Ничто не могло его разубедить, даже комья земли, со стуком падавшие на блестящую крышку гроба.
Мать всегда снимала трубку только после третьего звонка. Три звонка: за это время ей удавалось собраться, выйти из своего небытия.
– Привет, мам.
– А, это ты.
Он улыбнулся. Каждую неделю она отзывалась одной и той же фразой, за которой начиналась большая игра в вопросы и ответы. Как в Париже с погодой? Ему не помешала последняя забастовка на транспорте? Он отвечал уклончиво, с ужасом готовясь к моменту, когда придется лгать родной матери. Наконец страшившая его тема всплыла на поверхность. Деваться некуда.
– Все возишься с книгами?
Мать ничего не знала, совсем ничего. Ни про завод, ни про грязное ремесло палача, которым он занимался. Годами он обманывал ее, молчал о плохом и выдумывал хорошее, выстраивал себе фальшивую жизнь – только ради нее. Жизнь Белана, евшего и пившего отнюдь не безвкусные хлопья и жиденький чай, Белана, который целый день занимался отнюдь не тем, что превращал тонны книг в бумажную кашу. В жизни этого Белана Гормоля существовала отнюдь не только золотая рыбка. Белан, которого он описывал каждый четверг по вечерам, был замом главного редактора в издательстве и брал от жизни все. От звонка к звонку ложь разрасталась, жирела, и всякий раз у него сводило живот от страха, что, несмотря на разделявшие их четыре сотни километров, мать в конце концов почувствует в его уклончивых ответах обман. Белан ездил в родную деревню лишь пару раз в году. Ненадолго, и то на целый день сбегал. Сбегал от вопросов матери, сбегал от скверных воспоминаний и от всех этих людей, что по-прежнему звали его Горланом Бемолем и требовали, чтобы он их узнал, – а он потратил годы, чтобы их забыть; сбегал от могилы, в которую никогда не верил.
И в тот вечер, прекратив морочить матери голову и положив трубку на рычаг, Белан снова не смог сдержать подступавший к горлу позыв желчной рвоты.
19
Серый бетон исчез под слоем грязи, заливавшей пол завода. Они с Брюннером, стоя по щиколотку в вонючей жиже и вооружившись лопатами, швыряют и швыряют сгустки каши в резервуар “Церстор-500”. Она жадно, с жуткими влажными причмокиваниями, лакомится этим пюре. Каждые десять секунд ее задница сносит новую книжку, и та сразу взмывает к потолку, рассекая воздух крыльями страниц. Сотни книг грозным роем кружат в ангаре, с оглушительным гамом порхают над головами людей. Время от времени какой-нибудь том отделяется от общей тучи, пикирует к земле и со свистом взвивается обратно, едва не задев волосы. Толстенная книга бьет Брюннера прямо в висок. Верзила во весь рост растягивается во рву, полном грязи. Бедняга отчаянно барахтается, но с каждым движением увязает все сильнее. Под ударами бумажных
Ночник свалился со столика на пол, увлекая за собой аквариум Руже де Лиля, и тот разбился на тысячу кусков. Рыбка всеми своими плавниками трепыхалась на ковре, среди осколков стекла. При каждом скачке ее тельце испускало оранжевые сполохи. Белан взял банку из-под хлопьев, стоявшую у раковины, налил воды и бросил туда умирающего Руже. Содрогнувшись последний раз, золотая рыбка как ни в чем не бывало вновь вошла в свой крейсерский ритм и под исполненным облегчения взглядом хозяина совершила первый круг по банке. Белан поморщился. Ночной кошмар ушел, но оставил по себе жуткую, раздиравшую лоб головную боль. Утром он позавтракал двумя шипучими таблетками.
10.10. Его ждал второй сеанс чтения в “Глициниях”. То же такси, тот же маршрут. А по приезде – самый теплый прием. Завидев его, целая стайка щебечущих бабушек высыпала на крыльцо и запорхала вокруг его персоны, кудахча во все свои вставные челюсти. Даже головная боль почти отступила. Он направо и налево пожимал руки, розовые, хрупкие, как реймсское печенье, ладошки. Его трепали по щеке, ему улыбались, его пожирали глазами. Он был чтец, тот, кто несет благое слово. Он удостоился чести побыть месье Гирмалем, Гормоном, Курмолем, Гурмелем, его называли Булоном, Баллоном, Берлином и просто Белом. Похоже, за неделю Моника перезаразила всю компанию. Он расцеловался с сестрами Делакот, которые чуть не попадали в обморок от счастья. Пахло одеколоном, лаком для волос и марсельским мылом. Менее бойкие укрылись в большой гостиной и, не обращая внимания на окружающую суету, тихо замкнулись в своем тлении. Готовились к уходу, ждали отплытия, а оно все запаздывало. Моника тащила Белана вперед, Жозетта его подталкивала, и, протиснувшись между двумя рядами живых мертвецов, он с облегчением оказался в столовой, превращенной по такому случаю в концертный зал. Два стола с водруженным на них креслом заменяли подмостки. Если так дальше пойдет, подумал Белан, через месяц у меня тут будет свой кабинет, а через два – памятник в глубине парка. Кругом толкались, ворчали, ссорились за лучшие места. Вмешалась Моника и, выступив в роли билетерши, навела относительный порядок: распорядилась местами, расставив приоритеты в зависимости от меры глухоты и разного рода увечий своих зрителей. Их еще больше, чем в прошлый раз, отметил Белан. Наверняка Джон и Джина сыграли тут не последнюю роль. Он взгромоздился на свой трон, ему не терпелось приняться за дело. Моника легким кивком дала ему понять, что можно начинать. Жозетта пристальным взглядом подтвердила: можно.
4. doc
Когда работаешь в общественном туалете, любом общественном туалете, тебе не положено вести дневник и стучать по клавиатуре ноутбука. Ты должен быть готов с утра до вечера чистить, надраивать до блеска хромированные детали, тереть, скоблить, мыть, вовремя вешать новый рулон туалетной бумаги, и все, ничего больше. От уборщицы ждут уборки, а не писанины. Людям понятно, если я решаю сканворды, кроссворды, головоломки, играю в пропущенные слова, вообще вписываю слова во всяческие клеточки. Те же люди допускают, что в свободное время я могу читать комиксы, женские журналы и телепрограммы. Но что я своими искореженными хлоркой пальцами колочу по клавишам компьютера, записываю свои мысли – это выше их понимания. Хуже того, это подозрительно. Какое-то недоразумение, ошибка кастинга. В моем подземном мире даже несчастный десятидюймовый нетбук рядом с блюдцем для чаевых в итоге портит пейзаж. О! первое время я пыталась пользоваться ноутбуком, но по их взглядам, порой возмущенным, быстро поняла, что так не годится, что эта ненормальная ситуация рождает недоумение, смущение, даже отторжение. Пришлось признать очевидное: люди обычно ждут от вас только одного – чтобы вы отвечали желательному для них образу. Того образа, какой предлагала им я, они совершенно не хотели. Он означал взгляд на мир свысока, взгляд, которому здесь не место. Так что если я и усвоила какой урок за почти 28 лет, проведенных на Земле, то он таков: по одежке протягивай ножки, а то ноги протянешь. С тех пор я создаю иллюзию и втираю очки. Компьютер убираю с глаз долой, он аккуратно спрятан в чехол и стоит под стулом. Монеты куда охотнее кладут женщине, которая, посасывая колпачок ручки, старательно выискивает семь различий на картинках в последнем модном журнале, чем той же женщине, погруженной в созерцание дисплея своего PC последней модели. Разумнее вписаться в форму, натянуть личину, за которую мне платят, и не отклоняться от роли. Так легче для всех, и для меняпервой. К тому же людей это успокаивает. А, как любит говорить моя тетя, спокойный клиент всегда щедрее клиента раздраженного. Это тетофоризм № 11. У меня целая тетрадь таких тетофоризмов. Я их коллекционирую еще со средней школы, а самые ценные записала в блокнот на спиральке и всегда держу под рукой. Я их все наизусть могу повторить. Тетофоризм № 8: улыбка ничего не стоит, а продается задорого. № 14: мало побегаешь – много не наваришь. И № 5, самый короткий и самый мой любимый: нужду справлять – не дурака валять. Со временем я научилась писать незаметно. Черкаю в маленьких блокнотиках на шатком складном столике, который служит мне письменным столом, мараю их странички среди изобилия мелованной бумаги в магазинах, раскинувшихся передо мной. Шажок за шажком двигаюсь вперед. Не проходит ни дня, чтобы я не писала. Не писать – это словно и не прожить этот день, слиться с навязанной мне ролью прислуги при моче, блевоте и какашках, сортирной барышни, весь смысл жизни которой в том убогом занятии, за которое ей платят.