Утренний чтец
Шрифт:
Сопровождая слова жестом, Ивон поднял шлагбаум, и грузовик зафыркал в облаке выхлопных газов. Белан отлучился из будки друга-стихотворца, чтобы проследить за разгрузкой. Шофер, еще не оправившийся от шока, вывалил половину груза на платформу, а половину на парковку. Парень отметил путевку и уехал, радуясь уже тому, что проезд открыт и ему не надо выдерживать новый натиск Ивона Гримбера: тот вновь удалился в Кастильское королевство, дабы вместе с Хименой ожидать нападения сарацин.
7
Настал самый страшный для Белана момент: время уборки. Проваливаться целиком в утробу Твари, чтобы вычистить ей внутренности, всегда было нелегко. Каждый вечер он пересиливал себя, спускаясь в яму, но только такой ценой можно было безнаказанно совершать свое должностное преступление. С тех пор как Ковальски развесил камеры наблюдения по всем углам цеха, Белан уже не мог извлекать добычу с
Отключив “Церстор”, он пробрался на дно резервуара. В такие минуты перед его взором часто всплывал образ перепуганной крысы, тщетно царапающей сталь когтистыми лапами. Он знал, что Тварь не в силах ему навредить, что пульт управления обесточен, что подача топлива прекращена. И все равно Белан держался настороже, прислушивался к самомалейшей вибрации, готовый вырываться из ее когтей, если ей вдруг не вовремя приспичит заморить червячка. Он отвинтил вал с цилиндрами и протиснулся между двумя рядами молотков. Чтобы долезть до внутренних подшипников, надо было карабкаться враскоряку еще метра два. Он крикнул Брюннеру, чтобы тот передал ему шприц со смазкой через боковой люк. В этой долговязой жерди было метр восемьдесят пять росту, и до механизма он добраться не мог. Как же бесился Брюннер, что ему нельзя взойти на борт корабля и приходится оставаться на причале, довольствуясь всякой ерундой – подать гаечный ключ 32 мм, масленку или водяной шланг. Белан зажег налобный фонарь. Здесь, в еще теплом стальном брюхе, лежал дневной урожай. Десяток листочков ждали его, всегда в одном и том же месте, единственном, куда не достигали струи из форсунок, – между стальным днищем и креплением последнего вала, утыканного лезвиями. Вырванные странички, прибитые к стенке потоками воды, застрявшие на металлической опоре, на середине рокового пути. Джузеппе называл их живыми шкурками. “Они – все, что остается после бойни, малыш”, говорил он с дрожью в голосе. Недолго думая, Белан расстегнул молнию на спецовке и засунул десяток промокших страниц под майку. Смазав все подшипники и промыв струей воды брюхо Твари, он выбрался из тюрьмы; сегодняшние избранники покоились в тепле у него на груди. Папаша Ковальски опять оторвал свою тушу от кресла и доволок ее до края вышки. Мысль, что подчиненный на несколько минут выпал из поля зрения его соглядатаев, была для него нестерпима. Сколько бы ни мигали камеры всеми своими красными глазами, ему все равно не узнать, чем занимался Гормоль в брюхе машины. Ангельская улыбка, которую каждый вечер посылал ему Белан, направляясь в душ, его отнюдь не успокаивала.
Минут десять Белан стоял под обжигающей струей. Ему осточертела грязь, в которой он целыми днями ковырялся. Надо было любой ценой избавиться от этой дряни, смыть с себя преступление, не выносить его из этих желтоватых стен. Он выходил из калитки на улицу с таким ощущением, словно вырвался из ада. Пока поезд вез его к домашнему очагу, он извлек живые шкурки на свет и осторожно разложил их на промокашках: пусть вберут в себя всю сырость, пропитавшую их волокна. А назавтра, в том же вагоне, он избавит живые шкурки от слов, и они наконец умрут.
8
На обратном пути Белан не читал. Не было ни сил, ни желания. На оранжевое сиденье он тоже не садился. Уложив живые шкурки в бювар и убрав его в портфель, он закрыва л глаза и, пока вагон баюкал его усталое тело, позволял жизни постепенно возвращаться к нему. Двадцать минут покоя: с одной стороны, проступающая жизнь, с другой – щебень под вагоном, уносящийся вдаль и высасывающий из него всю мерзость рабочего дня.
Выйдя из здания вокзала, Белан прошел около километра по проспекту и углубился в лабиринт пешеходных улочек в центре города. Жил он в обшарпанном доме № 48 по аллее Шармий, на четвертом и последнем этаже. В ютившейся под крышей однокомнатной квартире царил спартанский комфорт. Допотопная кухонька, лилипутская ванная, видавший виды линолеум. Если, как сегодня, шел дождь и на подмогу ему приходил ветер, в мансардное окно сочилась вода. Летом черепица всей своей глиной впитывала солнце, превращая тридцать шесть квадратных метров в духовку. И тем
2
Клод Роже Руже ле Лиль (1760–1836) – французский поэт и композитор, автор “Марсельезы” (1792).
– Прости, припозднился слегка, но сегодня поезд 18.48 честнее было бы поставить на 19.02. Вымок до нитки. Не понимаешь ты своего счастья, старина. Дорого бы я дал, знаешь ли, чтобы оказаться на твоем месте.
Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает с рыбкой. Белану нравилось думать, что карасик, зависнув в центре стеклянного шара, открыл все слуховые отверстия и слушает его рассказ о том, как прошел день. Когда твой собеседник – золотая рыбка, от него не ждешь ничего, кроме молчаливого, пассивного внимания; правда, порой ему казалось, что в цепочке пузырьков из рыбьего рта проглядывает попытка ответа. Руже де Лиль приветствовал его кругом почета и проглотил плававшие на поверхности крошки корма. Телефон мигал всеми индикаторами. Он нажал на автоответчик, и в динамике, как он и ожидал, загремел голос Джузеппе: “Малыш!” Восторг, с каким старик произнес это слово, немедленно высушил весь стыд, затоплявший Белана, когда ему, как сейчас, приходилось обманывать верного друга. После долгой паузы, во время которой слышно было только полуобморочное дыхание Джузеппе, дрожащий от волнения голос зазвучал снова: “Только что звонил Альбер, еще одна! Перезвони, как вернешься”.
Приказ есть приказ, не отвертишься. Джузеппе снял трубку раньше, чем отзвучал первый гудок. Белан улыбнулся. Старик ждал его звонка. Он представил себе, как тот сидит, завернувшись в свой вечный светло-зеленый плед, поставив телефон на то, что осталось от ног, и сжимая в руке трубку.
– Значит, сколько выходит, Джузеппе?
– Sette cento cinquantanove! [3]
Его родной язык всплывал на поверхность только в минуты сильного гнева или, как сейчас, огромной радости. Семьсот пятьдесят девять – это до какого же места? – задумался Белан. Повыше щиколотки, до середины икры?
3
Семьсот пятьдесят девять (итал.).
– Нет, я имел в виду, сколько времени прошло с прошлого раза, – солгал он, как будто не помнил обведенную красным кружком дату на настенном календаре, висящем справа от холодильника.
– Три месяца и семнадцать дней. Тогда был ноябрь, двадцать второе число. А эту раскопал один его знакомый, он работает в сборе утиля, в Ливри-Гаргане. Валялась в вагонетке прямо сверху, на куче старых бумаг. Ему цвет обложки в глаза бросился. Сказал, я правильно сделал, что сфотографировал один экземпляр, чтобы раздать фото его парням. Вот он ее и узнал – по цвету. Ни с чем, говорит, не спутаешь. Точь-в-точь как у старых требников, он когда-то пел в церковном хоре. Блин, ты представляешь? К тому же, говорит, в отличном состоянии, только на задней стороне обложки жирное пятно, в правом верхнем углу.
Белан в очередной раз порадовался, что, задумав свое мошенническое предприятие, взял в сообщники букиниста, – хоть и опасался, что Большой Альбер с набережной Турнель, знаменитое трепло, однажды проболтается и старик заподозрит неладное. Не забыть поставить жирное пятно на задней стороне обложки, сделал себе мысленную пометку Белан.
– Завтра, Джузеппе, завтра я за ней съезжу, обещаю. Сейчас совсем вымотался, да и поздновато, на последний поезд не успею. А завтра суббота, я свободен как ветер.
– Ладно, малыш, давай завтра. Во всяком случае, Альбер ее хранит как зеницу ока, никому не отдаст. Он тебя ждет.
Белан нехотя пожевал риса. Врать, и снова врать, и опять врать. Засыпая, он смотрел, как Руже де Лиль завершает процесс пищеварения. По телевизору журналист рассказывал про революцию в далекой стране и про народ, который все умирал и никак не мог умереть окончательно.
9
Преступная халатность – к такому выводу за неполные три недели пришло расследование, проведенное STERN после несчастного случая. Ни больше ни меньше, лишь это лаконичное и категоричное заключение. Белан не раз перечитывал эту фразу вдоль и поперек и выучил ее наизусть: