Утренний иней
Шрифт:
— Здравствуйте! — сказала Ветка испуганно и совсем невпопад. — Что случилось?
Тетя Валя перевела взгляд на отцовские тапочки, которые все еще были на ней надеты, и сердито, по очереди тряхнув ногами, отшвырнула их далеко в сторону.
— Виолетта! Ирина — человек взрослый! Она прочно стоит на ногах!
— Да! — гордо и торжественно подтвердила Ирина. — Я стою прочно!
— Она стоит прочно! — еще раз повторила тетя Валя. — А тебе, Виолетта, надо как-то определиться, надо решить. Теперь же это надо решить, теперь, не медля!
— Что решить? — воскликнула
— А такое, Веточка! Тебе надо решить, с кем ты останешься. С отцом или с матерью.
— Что? — переспросила Ветка, не веря своим ушам. — А?
— Они расходятся! — все с тем же гордым торжеством подтвердила Ирина. — Они расходятся насовсем!
— О-о! — воскликнула Ветка.
— Так что тебе надо решить, — продолжала тетя Валя, — Тебе надо решить, с кем ты останешься. И пожалуйста, без слез и без паники! Ирина, между прочим, ни секунды не раздумывала! Кстати, ты не знаешь, где мои сапоги?
Тети Валины сапоги Ветка перед уходом зашвырнула под телефонный столик, они мешались в прихожей под ногами. Она машинально повернулась и машинально двинулась к прихожей, чтобы выудить их оттуда, но у самого порога спохватилась.
— Сами ищите свои сапоги! Это вы во всем виноваты! Со своими уликами, со своими отголосками! Вы! И я ни о чем думать не буду! Я сразу с ним останусь!
— Ну, мама! — звенящим от возмущения и торжества голосом воскликнула Ирина. — Я же тебе говорила, что так и будет! Я же говорила, что именно так и будет! Я же говорила!
— Но еще раньше об этом говорила я! — тоже возмущенно воскликнула тетя Валя. — Я говорила! Она — дочь своего отца! И это ты ее так воспитала! Я говорила! Я говорила!
— Мы обе говорили! Мы же говорили!
— Веточка — виновато сказала мать — она чувствовала себя виноватой и перед тетей Валей, и перед Ириной, и перед Веткой неудачное Веткино воспитание. — Ты еще подумаешь? Ты подумаешь? И тетя Валя здесь совершенно ни при чем. Отец сейчас сам сказал мне такое!
— Нам сказал! — поправила ее тетя Валя.
— Сам? — не поверила Ветка. — Без фактов?
— Сам! — подтвердила мать.
— Во дает! — только и сказала Ветка.
Она рывком распахнула дверь в соседнюю комнату, где, как всегда, в одиночестве у телевизора сидел отец, выдернула вилку из розетки и включила свет — чтобы он не прикрывался телевизором!
Он заслонил лицо рукой от света — рукой в бело-розовых рубцах и шрамах, обожженной когда-то на далекой войне. И Ветке вдруг показалось, что он боится ее испугать (потому и спрятал от нее лицо), что в глазах его что-то такое, что может ее испугать. А она уже и так испугалась.
— Знаешь, — тихо сказал отец. — Понимаешь, дочка…
— Что? — шепотом спросила Ветка. — Что, папа?
Она ждала, замирая от страха, открытия страшной тайны… Тайны, которая жила в этом чужом городе, куда они так некстати приехали, и которая, непонятно почему, разбивает вот теперь их мирную семейную жизнь.
Но никакой тайны он ей не открыл.
Глаза его привыкли к свету, он отвел руку от лица и сказал:
— А ведь я не
И хоть для Ветки это не было открытием, она поняла — вот теперь действительно все рухнуло!
Она помедлила немного, а потом заплакала — сначала тихо, затем в полный голос. Заплакала горько, по-настоящему, как не плакала давно. А он не стал ее утешать — он, который всегда умел утешать так легко. Сейчас, наверно, он просто не мог этого сделать — как не мог лечить обожженных в огне людей.
9. ПРОЩАНИЕ
Прежде чем оставить Фалю одну с ее ковром на уже полупустой рыночной площади, Валентин некоторое время топтался неподалеку, таясь и ожидая, подойдет ли кто-нибудь.
Никто к Фале не подходил. Тогда он тяжелыми пальцами нащупал в кармане ватника две десятки, которые вчера дал ему дед, приметил место, где осталась Фаля со своим ковром, ее соседку — девушку с глиняной кошкой в руках — и пошел разыскивать прилавок, где должен был продаваться мед, чтобы узнать, сколько же можно купить меду на двадцать рублей.
Площадь Центрального рынка, на которой он оказался впервые, была огромной — целый город с длинными улицами, вдоль которых вместо домов стояли прилавки и ларьки, с узкими переулками и короткими тупиками. Народу было совсем мало — шла уже вторая половина дня, а вдоль полупустых прилавков дул сильный холодный ветер. В лицо то и дело бросались колючие белые крупинки, грозящие сильным снегопадом.
Ему попался прилавок, где продавали недавно изобретенное лакомство — подслащенные сахарином шарики из молотого жмыха, но он равнодушно прошел мимо. Это было лакомство для детей, да и есть ему не хотелось. Не потому не хотелось, что он был сыт. Просто он часто забывал поесть даже тогда, когда в доме была еда. Есть ему не хотелось, а свои двадцать рублей он берег для Фали.
К медовому ряду он выбрался не сразу, долго искал его, заплутавшись в этом пустынном рыночном городе с путаными улицами, и забеспокоился — не надолго ли оставил Фалю. Надо было поскорее выяснить, есть ли мед на рынке, сколько он стоит, и возвращаться обратно.
В медовом ряду за ларьками был лишь один продавец, и мед у него стоил так дорого, что Валентин понял — на свои деньги ему не купить и чайной ложки этого меда.
Продавец, парень в добротном черном полушубке и рыжей мохнатой шапке, из-под которой выглядывали такие же мохнатые рыжие брови, был весел и разговорчив. Отвешивая мед, балагурил, шутил. Он был один на весь ряд, и мед у него раскупали быстро.
Валентин остановился поодаль, не зная, что же теперь делать. Надежды на то, что Фале удастся продать ковер, у него не было никакой. Он ругал себя за то, что не попросил у деда еще хоть немного денег — хоть на двести, хоть на сто граммов меда. Он готов был снять с себя и продать что угодно, любую теплую вещь, но то, что было на нем надето, все равно у него никто не купил бы, все было такое ветхое и рваное. Единственная же добротная вещь — шарф — ему не принадлежала.