Утренний иней
Шрифт:
Она посмотрела ему в лицо. Лицо его было по-прежнему суровым, холодным, и снежинки, что ложились на его брови и на темные ресницы, не таяли.
— Может быть, меня не отпустят на каникулы к Томке, — сказала она тихо. — Может быть, тогда ты приедешь? Если меня не отпустят…
Ей показалось, что мысли его где-то совсем далеко, что он и сам словно бы находился сейчас где-то очень далеко от нее, а не здесь, не рядом. Такое сурово-отчужденное лицо у него было.
— Может быть, ты приедешь, Валя? — повторила она снова настойчиво и тронула его за руку, чтобы вернуть сюда, к этой занесенной
— Что? — переспросил он, встрепенувшись. — Приехать? Я не знаю, как у меня все сложится. Не знаю, получится ли. Я еще ничего не знаю…
Вот так, оказывается! А Фаля хотела сказать ему самое печальное — хотела сказать, что не послушалась умирающую мать, не написала письмо тете Кате на Урал. И может быть, теперь тетя Катя заберет их к себе. И тогда, может быть, они с Валентином и не увидятся больше.
— Я тебе напишу, — сказал он.
— Зачем? — тихо спросила Фаля.
Он не ответил.
Ей снова захотелось сказать ему что-то по-настоящему, по-взрослому хорошее на прощание, но она не знала, как это нужно сказать. Какие слова говорят в таких случаях взрослые люди?
Она потянулась было ладонью к его лицу, чтобы как тогда, в морозном коридоре, погладить его по щеке, но не решилась.
— Иди!
В голосе его Фаля уловила даже раздражение, слезы выступили у нее на глазах, но снег таял на ее ресницах, на лице, и они не были, наверно, заметны.
Они помолчали еще немного и Фаля так и не поняла, простился он с ней этим «иди» или нет еще… Ведь он так и не сказал ей ни «до свидания», ни «прощай».
Их окликнули с крыльца дома.
Фаля молча и торопливо погладила его по голове — как маленького, по засыпанной снегом ушанке, и ей показалось, что он хотел отстраниться, словно она причинила ему боль. Она тут же отдернула руку, повернулась и побежала к крыльцу, увязая в тяжелом густом снегу, засыпавшем дорожку.
Она бежала долго, ничего не видя перед собой от слез и от метельного снега, плотной пеленой закрывшего ей дорогу, к темной фигуре какой-то женщины, стоящей на крыльце и поджидающей ее. Лишь у самого крыльца она остановилась и оглянулась. Валентина не было видно — снег падал белой тяжелой стеной.
Ей показалось, что он так и остался стоять там, совсем недалеко от нее, за этой плотной, густой снежной завесой беспощадной ноябрьской метели.
8. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
В квартире у Петровых закончилась предпраздничная уборка. Окна давно были вымыты, ковры вычищены, полы натерты мастикой. Даже прихожая, всегда заваленная обувью и верхней одеждой, теперь выглядела уютно.
Но обстановка в семье по-прежнему была не очень уютной. И хоть ссора между отцом и матерью вроде бы не получила I дальнейшего развития, все равно в их отношениях был ледяной холод, было что-то сухое и колючее, как снег, принесенный тем суровым ветром, который в Веткиной поэме сдвинул земную ось к холоду. Он выпал рано, лег плотным, толстым слоем, утвердив окончательно бесповоротный приход зимы. И почему-то бесповоротность эта была связана для Ветки с их семейной обстановкой. Может быть, оттого, что холодное, фальшивое примирение так и не было смягчено на этот раз
За всеми этими неприятностями Настя с ее неведомыми Ветке бедами отошла на третий план. А на втором у Ветки была ее поэма, хоть давным-давно на улице лежал снег и в морозном небе по вечерам светил морозный месяц, хоть земная ось давно уже сдвинулась к зиме — все равно настроение у Ветки было осеннее. Осеннее и хмурое.
Настя к ней больше не приходила, а Ветка, занятая своей поэмой, да еще в драмкружке, да еще в хореографии во Дворце, даже в школе ее не пыталась разыскивать, хотя их классы были на одном этаже, только в разных концах коридора.
За все это время Ветка видела Настю всего лишь один раз, натолкнувшись на нее на «черной» лестнице, которой школьники пользовались редко, потому что в раздевалку она все равно не вела, а упиралась в почти всегда закрытую на ключ дверь подвала, где хранился спортивный инвентарь. Обычно по этой лестнице, в обход, через второй этаж, спускались или поднимались, когда надо было от кого-нибудь удрать или избежать нежелательной встречи.
Похоже, Насте этой встречи избежать не удалось — перед ней, перегородив дорогу новенькими лыжами, наверно только что выданными ему в подвале, стоял Потанин-младший.
— Пропусти!
— А вот скажи: «Ромочка, пропусти!» Тогда пропущу!
— Пропусти!
— А вот скажи: «Ромочка, пропусти!» — бубнил Потанин-младший. — Вот скажи, тогда пропущу!
— Пропусти!
— А вот скажи: «Ромочка…»
Ветка знала обоих Потаниных как облупленных! Ромочка влюбился!
— Да скажи ты ему! — давясь от грустного смеха, воскликнула Ветка. — Ведь не отстанет! Ну, скажи ему «Ромочка!» Что тебе стоит!
— Скажи: «Ромочка!» — бубнил Потанин-младший.
— Пропусти! — бубнила в ответ Настя.
— Ромочка! — попыталась помочь ей Ветка. — Миленький! Хорошенький! Пропусти ты ее, пожалуйста! Пропусти, хорошенький! А то сейчас к директору пойду!
Ромочка неохотно убрал лыжи с дороги. Видимо, появление Ветки расстроило его какие-то, возможно, весьма интересные планы. Ветка проследила, чтобы Ромочка не надумал топать следом за Настей, и заторопилась в раздевалку в обход — ей тоже не хотелось нынче кое с кем из Ромочкиной родни встречаться, потому что на носу у нее сегодня утром ни с того ни с сего выскочил прыщик.
По дороге домой Ветка предалась дорогим и грустным воспоминаниям… Ровно год назад один человек вот точно так же — только не лыжами, а хоккейной клюшкой перегородил ей дорогу на лестнице их дома и сказал:
— А ну, скажи: «Вовочка!»
Ах, как безнадежно сдвинулась куда-то земная ось! Так безнадежно сдвинулась всего за один-единственный год.
Как хорошо было тогда, год назад. Тогда тот легкий холодок в отношениях между отцом и матерью, что возникал раньше обычно после очередного визита тети Вали, все-таки умел развеивать отец, умел согревать их семейное житье своим спокойствием, доброй интонацией голоса — когда начинал петь песню о печальных нивах. И тогда казалось Ветке, что тепло идет и от его лица, и от больших рук, и даже от его седины, совсем серебряной на висках.