Утренний взрыв (Преображение России - 7)
Шрифт:
Входя в дом и вспоминая об этом, Сыромолотов отчетливо подумал: "Остается пожелать, чтобы хотя до конца похорон на него ничего не «нашло». В том, что сейчас он увидит этого регента, Алексей Фомич не сомневался, но прежде, чем регента, он увидел священника о. Семена и дьякона о. Митрофана.
Хотя дом Сыромолотова тоже считался в приходе о. Семена Мандрыки, но в первый раз близко увидел его Алексей Фомич только теперь.
Крупный и с крупными чертами лица, мясистого и сохранявшего еще летний загар, с объемистым, бугроватым, начисто лишенным волос черепом, с широким ярким носом, уткнувшимся в широкую
По всему складу его угадывал в нем Алексей Фомич густой бас, между тем в церкви и вот теперь на похоронах петь о. Семен должен был, как священник, тенором, а басом — дьякон, о. Митрофан, между тем как внешность его была явно теноровая: он был щупловат, хотя уж тоже пожилой, имел чуткие к звукам, очень легко вспархивающие брови и жидкую чалую бородку, которую часто гладил, захватывая ее всю сразу костистой белой рукой.
Вместе с духовенством в комнате, смежной с тою, в которой стоял гроб, был и регент Крайнюков, показавшийся Сыромолотову несколько похожим на автопортрет художника Федотова: такой же облысевший лоб, такое же бледное нездоровое лицо, такие же унылого вида усы подковкой.
О. Семен, как бы повинуясь внушению свыше, сказал Алексею Фомичу:
— Вот теперь, по кончине Петра Афанасьевича, вам подобает быть главою дома, потому как Дарье Семеновне стало уж теперь тяжело, бедной…
— Да еще и одного из сыновей потеряла, — ведь это что значит для матери сына потерять! — добавил о. Митрофан, и брови его взлетели изумленно при таком напряжении мысли.
А регент Крайнюков, улучив удобную минуту, спросил Сыромолотова вполголоса:
— Не довелось ли вам слышать, что я написал музыку к "Буря мглою небо кроет"?
— Нет, простите, не приходилось слышать, — ответил Алексей Фомич.
— Как же так? В одном городе живем… и оба мы с вами люди искусства… — забормотал явно обиженный Крайнюков, и, испугавшись, как бы вот именно теперь на него не нашло, Сыромолотов поспешил убедить его, что в самое ближайшее время он непременно явится послушать исполнение «Бури» под его дирижерством.
В гробу, стараниями Егория обитом белым глазетом, лежал Петр Афанасьевич в строгом черном сюртуке с двумя орденами, с желтой восковой свечкой в руках над золотопечатной бумажкой, называемой, как знал это Алексей Фомич, «молитвой».
А Надя изумила его тем, что, одетая теперь в черное траурное платье, быть может взятое у матери, она, почти не отходя от гроба, все смотрела в лицо дедушки и даже поправляла зачем-то свечку над «молитвой», складки его сюртука. И глаза у нее так же опухли уже от слез, как и у Дарьи Семеновны.
Так как ни Аннушки, ни Фени, ушедшей сюда вместе с Надей рано утром, не видел в комнатах Алексей Фомич, он понял, что обе они на кухне и священнодействуют там, готовя все-таки поминальный обед.
Венок, за которым ездила Надя
Но вот в открытой из прихожей двери появился еще венок. В нем были те же осенние цветы: розовые астры, белые, желтые, розовые хризантемы, сине-лиловая лобелия и розаны разных оттенков. А вслед за венком вошли в комнату двое низеньких старичков, одинаково одетых и лицами очень похожих друг на друга: оба лобастенькие, с равно подстриженными седыми усиками и седыми ежиками на головах. Сыромолотов вспомнил, что слышал о них: братья, и даже близнецы, бывшие сослуживцы Петра Афанасьевича по губернской архивной комиссии.
Когда венок их был установлен на двух венских стульях рядом с венком Нади, они, одинаково пристукивая каблуками, подходили с одинаковым сочувствием семейному горю и к Дарье Семеновне, и к Наде. Наконец, подошли и к Сыромолотову.
— Разрешите познакомиться: Козодаевы! — сказал один из них, почтительно улыбнувшись одними только белесыми глазами.
— Какое несчастье постигло вас! — сказал тут же другой, сочувственно покачав головой.
Не придумав, что им ответить, Алексей Фомич только пожимал их руки и склонял несколько голову то в сторону одного, то другого.
— Мы слыхали, что и вас лично постигло горе! — выразительно проговорил первый Козодаев.
— Это мы имеем в виду ранение вашего сына, — пояснил другой Козодаев.
— Откуда же вам это известно? — удивился Алексей Фомич, но тут же поправился: — Да… благодарю вас… да! Сын мой, художник, — он стал теперь калека, инвалид, да!.. А брат моей жены, тоже прапорщик, убит на Юго-западном фронте.
И по тому, как согласно закивали головами братья, увидел, что это они тоже знают.
— А есть ли линейка, чтобы гроб установить? — спросил тут о. Семен Сыромолотова, который этого не знал. Но его выручил один из Козодаевых, очень живо ответивший:
— А вот же мы как раз на линейке нарочно и приехали!
Другой же добавил:
— И приказали извозчику, чтобы стоял и ждал.
— Тогда что же, — тогда начнемте вынос тела усопшего!
И все пришли в движение от этих как бы командных слов о. Семена, и тут Алексей Фомич увидел откуда-то взявшегося Егория Сурепьева, который первым подошел к гробу, растопырив руки так, точно хотел охватить гроб в середине и вынести его один.
Пиджак на нем был не тот, драный на локтях, а гораздо новее, под пиджаком же оказалась чистая белая рубашка, вышитая елочками. Невольно повел глазами по сторонам Сыромолотов, — не здесь ли Дунька, — и увидел ее: стояла в дверях, — в синем платке на голове, и лицо ее показалось ему как будто недавно вымытым.
"Мы еще придем к вам, — вы нас ждите!" — вспомнились ему зловещие слова Егория, когда он уходил от него, хоть и не вместе с Дунькой, в первый день, и ему стало очень не по себе.
А когда гроб был установлен на линейку и все, бывшие в доме и на дворе, вышли на улицу и ее запрудили, Алексей Фомич увидел прямо перед собой подступившего сзади моряка, который оказался на полголовы выше его ростом и, пожалуй, не уже его в плечах, с погонами отставного капитана второго ранга. Рыжебородый, надменного вида, весьма сосредоточенно присмотрелся он к нему колючими серыми глазами и спросил отрывисто: