Утро без рассвета. Книга 1
Шрифт:
— Я не хотела мешать.
— Ладно ты, помеха! Раздевайся, — схватил ее Вовка. Она молчала.
— Ты в гости, или как? — смеялся он.
— Не знаю. Сама не знаю, зачем пришла.
Он снял с нее платок, пальто.
— Иди! — подтолкнул к койке.
— Так сразу?
— А что? Уговаривать?
— Я не за тем, — опешила Торшиха.
— А зачем?
— Просто. Посмотреть, как живешь.
— Потом посмотришь. Успеешь, — схватил он ее продрогшую, онемевшую от неожиданности.
— Потом смеяться будешь, — отталкивала она.
— Дура! Кто над этим смеется?
— Я просто! Просто так.
Но
Валька будто онемела. Лежала молча, тихо. Поселенец забылся вскоре. Надоело молчать. Уснул, отвернувшись к стене. Она начала всхлипывать. А он храпел. И не слышал. Потом она ушла. А он, проснувшись утром, забыл о ней. Вспомнил лишь на ферме, увидев ее. Но не подал вида. По-прежнему шутил со всеми. Всем одинаково помогал. Это задело Вальку и она решила подождать еще немного. Не может быть, чтобы он так ничего и не сказал ей. Чтоб не попросил встречу. А уж тогда она молчать не будет. Поставит условие. Хочешь быть со мной — женись. Не быть же ей потаскушкой.
Торшиха представила, как изумятся бабы,узнав, что Вовка решил на ней жениться. Как вытянется лицо у Ольги, как нахмурится Нина, как съежится Анька. А она одна будет улыбаться. Вот вам и шуточки- прибауточки. Ими не женишь на себе. А она — Валька, умнее. Сумела у вас из-под носа мужика увести. Бабка Акуля с ума сойдет от удивления. Да и шуточно ли? Все ругались и надо же!
Валька посматривает на поселенца улыбчиво. «Давай, давай! Смейся с ними! Балагурь! А все равно мой будешь. Мой! И никуда не денешься»!.
Вовка внимательно наблюдал за нею. Он понял, что ждет она. Ждет покуда он сам позовет ее. А может и потребует, чтоб пришла. Но нет. Он знает— будут слезы, будут уговоры, а может и угрозы. Эта на все способна. Он знает. Покуда она сама пришла — требовать нечего. Сама пересудов бояться будет. Позови— другое дело. Да и к чему? Еще, не приведись такое— забеременеет. Хотя, а что он? Сама виновата. Он не тащил ее силой. Сама пусть и расхлебывает.
Но вспоминая тот вечер, он поневоле весь вздрагивает. Да, хороша баба. Ничего не скажешь. Не знай он ее так хорошо, мог бы бес попутать. Мог завязнуть. А там одиночество, привычка. Так бы и все — влип. А там и ребенок. Эта медлить не стала бы. И пропал бы Володька. Пропал бы ни за понюшку табаку. Но нет. Он не дурак. Жениться на Вальке? Ни за что! Хочет— пусть приходит. Но сама. Тогда и претензии ему не предъявит. К мужику просто так не ходят. Теперь сама знает. Убедилась.
А доярка ждала. Теперь, прощенную Володькой, простили ее и бабы. И ничего не зная о происшедшем, заметили, что стал смеяться, шутить и с нею поселенец. А раз он простил, то они и тем более забыли. В работе запамятовали все.
Вечерами Володька ждал, что она придет. А Торшина днями ждала, когда он позовет ее к себе. Но ни тот, ни другая, не шли первыми на повторную встречу. Так шли дни.
Доярки на ферме, ожидавшие от Вовки вольностей, ведь из заключения прибыл, холостяк, устали ждать, какой из них он хоть немного увлечется. И, потеряв к нему интерес, теперь привыкли, как к давнему сельчанину. Вели себя при нем раскованно, свободно. Рассказывали о приключениях деревенских парней, которым он никак не хотел составить конкуренцию. Вместе до слез хохотали над неудачным сватовством к Ане Лавровой.
Вместе они уходили домой с работы. И Володька, держа по руки Нину и Ольгу, знал, что село не воспринимает это за ухаживания и относится к нему спокойно. Даже придирчивый Емельяныч и тот полюбил Вовку. По-своему строго и не ругался на него.
В эту зиму поселенец оказался на ферме незаменимом и самым нужным человеком. И заведующий фермой не раз объявлял ему благодарность за работу на собраниях.
Зима подходила к концу. И хотя на дворе еще стояли морозы, люди знали, что осталось совсем немного и зима закончится. Снова наступит весна.
Заканчивались отелы на ферме. Сегодняшней ночью должны были отелиться последнее две коровы из группы Торшиной. И Володька заметил это раньше других. Ждал, когда баба сама попросит его остаться помочь ей. Сам решил не набиваться. Но та тоже молчала.
Подошла к концу вечерняя дойка. На дворе метель поднялась. Ветер срывал сено со стогов, раскидывая его по скотному двору, врывался на ферму.
— Тьфу, черт! — увязывая солому, ругался поселенец, и, закончив работу, теперь руки грел у печки. Ждал, когда бабы домой соберутся.
Одна оставалась на ферме лишь Валька Торшина. Емельяныч несколько раз глянул на поселенца. Глазами просил остаться. Помочь ей. Но Вовка сделал вид, что не понимает, а приказывать ему заведующий фермой не мог. Не имел права. Да и стыдно было. Ведь и так сколько ночей не спал скотник, скольких телят принял, скольким помог — счету нет. И решил Емельяныч сам остаться. Ведь первотелки, неизвестно, как пойдет отел. Возможно, помогать придется.
Но сегодня как и всегда, на перемену погоды разгулялось больное сердце. Опять осколок стал давать знать о себе, что застрял в боку, неподалеку от сердца. И от боли этой мельтешило в глазах, кружились стены. И так мало было воздуха.
Емельяныч вышел проводить баб. И Вовку. Решил немного подышать на улице свежим воздухом. Старался сдержать боль, не подать вида. Он смеялся вместе со всеми, сжимая пальцами старенький портсигар, подаренный фронтовым другом. Словно хотел вместить в портсигар всю боль свою. Но портсигар был мал, а боль большая. Ее не вместить, не задушить руками. Она была сильнее человека. По лицу то пот бежал, то мертвенная бледность его покрывала лютым морозом.
— Ничего. Держись, не впервой, — успокаивал себя Емельяныч. Он ждал, терпел покуда доярки отойдут подальше от фермы и не смогут увидеть, как упадет он в снег. Упадет, чтобы отлежаться немного, ведь ноги уже не держат. Надо глотнуть снега, охладить кипящий в крови и боли осколок. А потом перевести дух и встать. Встать, чтобы снова жить. Так уже было.
Он уже не видит доярок. В глазах темно. По еле слышным их голосам понял, что они уже далеко и ничего не увидят. Им не нужно знать, что в солдате война жива не только победой.
— Ух-х, — вздохнул сугроб у двери фермы, приняв в себя Емельяныча. Снежные клочья брызнули на дверь, на лицо человека. И замерли…
Володька полез в карман и остановился. Он забыл в кармане халата свою зарплату, какую им в виде исключения привозят на ферму. Конечно она будет цела, ее никто не тронет. Но ведь это же деньги! Оставить их там, а самому спокойно спать дома? Нет! Даже от этой мысли в душе похолодело. Надо вернуться. Он остановился.