Утро без рассвета. Книга 2

Нетесова Эльмира Анатольевна

Камчатка… Най дет ли он там разгадку столь загадочного убийст ва? Он пока не знает этого. Ясно одно: вряд ли мелкий налетчик умеет убивать столь профессионально, без следов насилия. А ведь Евдокимов сам был медиком. Такой, да еще прошедший тяжелую школу лагеря особого режима, не станет легкой добычей дилетанта… Но ни одного следа насилия или борьбы! Даже ни под ногтями рук нет ни одной частицы чужой кожи или крови, как это часто бывает при сопротивлении; ни одной ссадины от удара в чьи-то зубы или подбородок! А ведь Скальп умел постоять за себя в драке, как и любой колымский зэк: и силенки хватало, и ловкости.

Есть и еще одна версия. О естественном характере смерти Евдокимова. Самая приятная версия для любого следователя, но только не для меня, да еще в этом случае, когда все, ну буквально все убеждает, что я — на пути к убийце… И дело совсем не в том, что в случае фиаско на этом пути я всю жизнь не буду верить ни другим, ни даже самому себе, что сделано все для раскрытия убийст ва. Я не имею права ошибаться. Я не имею права на поражение. Уже выявлены метастазы. Значит, и опухоль не может оказаться доброкачественной. Но ее нельзя искать вслепую. Значит, я не только хирург, а и терапевт, и невропатолог и… да просто следователь я. Значит, в одном лице — все. А это так ответственно! Ведь терапия и хирургия судеб предстоит. Чужих судеб и имен…

— Ну, признавайтесь, какому армянскому великомученику молились? — смеялся начальник лагеря, ввалившись в дверь. —

Вам повезло вдвойне: и пурги уже нет, и архив Васильева опечатан. Вот вам список этапированных на Камчатку. А вот выписки из их дел. И из дела Евдокимова. Можете оставить себе эти копии, я их заверил нашей печатью.

— Благодарю, Виктор Федорович! Это вам спасибо. То, что я долго не мог добиться от Васильева, как начальник, вы сделали одним допросом. Заставили его отдать свое досье. Знаете, у него оказались дубликаты документов из дел не менее десятка зэков — «сук», тех, кто попал в лагерь еще до войны и только недавно освободился. Ведь именно эти дела лежали в отдельной пристройке и сгорели при пожаре.

— Но почему Васильев держал документы у себя, а не отдал их вам? — удивился Яровой.

— В том-то и дело, что все наши запросы в органы милиции и прокуратуры, в суды и спецотделы в отношении этих заключенных никаких результатов не дали. Приходили стереотипные ответы. «Поскольку указанные Вами лица были осуждены на территории, временно оккупированной впоследствии врагом, никаких интересующих вас документов и архивных сведений не сохранилось!» То же произошло и в отношении Евдокимова. Вы же знаете, что он был осужден в Минске, а этот город немцы разрушили до основания. Не все удалось вывезти. Часть их пришлось уничтожить… Евдокимов, когда началась война, подал заявление об отправке на фронт — уверял, что искупит свою вину кровью… Заявление это тоже оказалось у Васильева. Но у Евдокимова не было никаких шансов, ведь он был осужден еще и за вредительство. Так было расценено то, что убийст ва он совершал в белом халате «скорой помощи». А с такой статьей на фронт не брали. Однако начальник лагеря, а им тогда был Бондарев, обязан был такие заявления вместе с дубликатами основных документов из их дел отправлять в Магадан. Там решали — отправлять зэка на фронт или нет. Вот поэтому Бондарев поручил Васильеву подготовить к отправке в Магадан эти документы. Но отослать их не успели. Ночью загорелся барак, где была спецчасть. А в ней, как назло, остались на ночь дела желавших пой ти на фронт. Пожар удалось погасить, но дела эти сгорели. Бондареву из Магадана сделали накачку и приказали собираться на передовую, раз не умеет в тылу работать. Собрал Бондарев тех зэков, чьи дела сгорели, сказал: мол, время военное, и следствие будет коротким. Что для него, Бондарева, совершенно ясно — подожгли спецчасть те, кто заинтересован чистенькими на фронт уй ти, кто знает, что их дела невозможно восстановить, поскольку архивы остались на захваченной немцами территории. А поскольку на всю катушку был только Евдокимов осужден, то он, дескать, и организатор поджога, как наиболее заинтересованный в очищении. Что все десять зэков — поджигатели, раз их дела сгорели. И что их нужно отдать под суд. Но вы, Аркадий Федорович, знали Бондарева. Для него не было полутонов. Либо — черное, либо — белое. Короче, сказал им Бондарев, что он их под суд не отдаст только потому, что, мол, эта история помогла ему самому на фронт попасть, куда он давно просился. Но это не означает, что они останутся безнаказанными. Сказал Бондарев, что он им фронт здесь, в лагере, устроит. Фронт борьбы с преступниками. И устроил. Отобрал у всех десяти расписки в том, что они свою вину искупят особыми заслугами в помощи администрации лагеря по борьбе с преступностью. Приравнял, так сказать, лагерь к фронту.

— Но это же шантаж! Как они согласились? Ведь их вина в поджоге не была доказана. Значит, они считались невиновными! — возмутился Яровой.

— Да, это так… Но Бондарев запугал их условиями военного времени. Тогда их, если бы признали виновными, могли расстрелять. Так они стали теми, кого зэки называют «суками». Больше всех старался Евдокимов, как «организатор», по определению Бондарева.

— Но ведь Бондарев ушел на фронт! Неужели заменивший его начальник не разобрался во всем?

— Вновь прибывший начальник ничего не знал об этом. Бондарев сказал этим заключенным, что он не знает, кто его заменит. И что в их же интересах помалкивать. Приказал выполнять указания своего ученика и заместителя, Васильева. До его, Бондарева, возвращения с фронта. Гарантировал всем десяти, в том числе и Евдокимову, тай ну их соглашения и безопасность, как в лагере, так и на свободе, после отбытия наказания. А Васильеву приказал хранить у себя материалы их дел и расписки. Заявления в Магадан не высылать. Когда окончилась война, Бондарев вернулся начальником в этот же лагерь. И потребовал от Евдокимова еще большего усердия. Когда зэков все чаще стали бросать в шизо и начались вызванные этим беспорядки, Бондарева перевели в другой лагерь. А досье на «сук» остались у Васильева. Он то ли сам хотел со временем занять место начальника, то ли привычка службиста хранить документы на всякий случай сказалась. Короче, материалы на Евдокимова он не уничтожил. Вот так возникли в нашем лагере «суки», чьи доносы Бондарев и Васильев выдавали за проявление перевоспитания наиболее сознательных зэков.

— Несчастные люди, — опустил голову Яровой.

— Я уже сообщил об укрытии документов в Магадан и начал служебное расследование. Все, что я сейчас рассказал, изложено вот в этом объяснении Васильева, — протянул начальник лагеря Яровому несколько исписанных бисерным почерком листов бумаги.

— Спасибо, Виктор Федорович, не надо. Если мне понадобится, вы мне вышлите соответствующую короткую справку, — отстранил Яровой руку начальника лагеря.

— Хорошо. Давай-ка на «ты» перейдем, по такому случаю, — достал начальник лагеря из глубины сей фа бутылку коньяку. — Я ведь не свидетель, со мной можно. Да и работа твоя у нас окончена, — улыбнулся он, вскрывая консервную банку с крабами.

Ужин прошел в молчании.

— Ну, так как, Аркадий, скажешь мне свое мнение о лагере и вообще о нашей работе? — Виктор Федорович стал набивать табаком трубку.

— Если откровенно, то порядки в твоем лагере, Виктор, немногим отличаются от бондаревских.

— Немногим? — не смог скрыть изумления и обиды Виктор Федорович.

— Да. О стиле работы Бондарева и Васильева мы говорить не будем. И тебе, и мне все ясно. А вот у тебя, мне кажется, другая крайность. Но это — внешне. А по сути — другая сторона бондаревской медали.

— Объясни, — помрачнел начальник лагеря.

— Видишь ли, мне самому многое не ясно. Так что все, что я скажу, можешь считать моими раздумьями вслух, моим субъективным мнением, не более. Только давай говорить языком логики, согласен?

— Говори.

— Скажи мне, Виктор, какая цель преследуется государством, создавшим систему исправительно-трудовых учреждений?

— На мой взгляд, не только наказания, но и перевоспитания через посредство этого наказания.

— Но можно ли добиться перевоспитания одними методами принуждения! Ясно — нет. Как и нельзя добиться перевоспитания сразу всех, огульно. Ведь в представлении того же Васильева перевоспитание — это соблюдение всеми режима, дисциплины и выполнение норм выработки. А по сути это компромисс с преступниками. Негласное соглашение. По принципу: соблюдай дисциплину, хорошо работай и мы будем считать тебя исправившимся. А если будешь давать

по две нормы — скостим срок наказания тоже наполовину. А чем ты потом будешь заниматься на свободе, в какой «малине» наверстывать будешь годы отсидки — неважно. Здесь ты был исправившимся и этого достаточно. Не отсюда ли у нас случаи рецедивности преступлений? Ты знаешь, Виктор, как говорят воры тем, кого подбивают идти с ними впервые «на дело»? Нет? Я знаю. Мол, не бойся, говорят, если попадешься — не беда. Ты молодой, здоровый, будешь в лагере давать две нормы и выйдешь по половине срока. А вернешься — тебе и почету больше, и «дела» повыгоднее. Так нередко и бывает. Знаешь, Виктор, как реагируют потерпевшие, встретив на улице через пять лет после приговора опасного преступника, осужденного на 10 лет? Они порою прибегают к нам со словами: такой-то, мол, сбежал из лагеря. Арестуй те! А мы в ответ — освобожден на законных основаниях. Некоторые из таких потерпевших или свидетелей дают себе на всю жизнь зарок никогда не давать показаний против преступников. Раз они оттуда, из лагеря, умудряются вернуться раньше срока. Ведь и отомстить могут! Чтобы потом опять «по половинке» вый ти. А свидетелю или потерпевшему любая половинка его здоровья и жизни — ой как дорога! Не потому ли у нас в работе встречаются случаи, когда свидетеля установить порою труднее, чем преступника. И то, что мы иногда называем отсутствием принципиальности, мещанским «моя хата с краю», нужно честно назвать неверием того же свидетеля в эффективность наказания преступника, со всеми последствиями, из этого вытекающими. Знаешь, Виктор, мне кажется скоро, очень скоро эта половинчатость в системе наказания будет отменена. Мне и тебе нужно быть готовыми к этому. Так вот, Виктор, я не за огульное наказание. Я — за индивидуальный подход к каждому в наказании и оценке действительного или мнимого исправления. Ведь как происходит: и вор-рецидивист, и убийца находятся в одном лагере с каким-нибудь инженером, по халатности которого при взрыве погибло ценное оборудование или покалечились люди; с шофером, виновным в автокатастрофе… Для вас, администрации, все они осужденные, все они преступники. И требования, и отношение к ним, в общем одинаковые. И зачеты за хорошую работу, и наказания за плохую — одинаковые. Но ведь преступления у них разные; жизнь и интересы, отношение к падению своему и наказанию за него — разные. Потому что люди они разные. И в биологическом, и в социальном отношениях. Не хмурься, не хмурься, Виктор. Я вовсе не сторонник теории Ламброзо. Когда я говорю о биологических отличиях, я имею в виду только одно: тот же профессиональный вор на свободе вел хоть и беспорядочную, но, в общем, сытую жизнь. Здоровья на своих «делах» он не подорвал. И ему выполнить две нормы куда легче, чем тому же шоферу, например, который в войну и после нее недосыпал, недоедал, кормил семью, работая порой по те же две смены. Добавь к этому и то, что вор-профессионал заранее знал, на какую жизнь решился и что его ждет. Он не только физически, но и морально был заранее готов к тому, что в общем половину жизни он поживет сладко, а половину чуть больше или чуть меньше, проведет в изоляции. Поэтому для пего отсидка в лагере— лишь эпизод. Для непрофессионала, совершившего преступление один раз в жизни, пусть дважды, но в силу определенного стечения обстоятельств — это трагедия, ломающая всю его предыдущую жизнь. Не считай меня демагогом. Я буду конкретен. На кого ты делаешь ставку? На «президента», пусть хорошего, но на вора- профессионала! Кого ты отдал в его власть? Работягу и интеллигента, которых он делает «шестерками», «сявками» у таких же профессиональных воров. «Президент», «бугры», «воры в законе», а в подчинении, в эксплуатации у них — «работяги» и «интеллигенты»! Там, где живет «вор в законе», — не может не царить беззаконие. Ты, Виктор, своими методами поощряешь систему воровской иерархии, систему рабства «сявок» и «шестерок». Нет, я не предлагаю поменять их местами. Мне кажется, что те же работяги и интеллигенты, то есть непрофессиональные преступники, должны быть твоей опорой, тем коллективным ядром, которое сможет не только противостоять «президенту» и «ворам в законе», но и напрочь искоренить сами эти понятия. Нет, не методами шизо, как Бондарев, а рабочими советами, что ли, или активами тех же работяг. Их руками нужно ломать всю эту чуждую им, как и нам, систему воровской касты, проникшую сюда из воровских притонов. Да и тот же вор боится, просто боится открыто стать и быть исправившимся. Даже твой «президент» держит в тайне свое намерение покончить со своим воровским ремеслом. Тоже боится. А сколько таких, как он? Ты ведь даже не знаешь. Потому что и они боятся. Боятся даже друг друга. Я не могу давать тебе, Виктор, готовых рецептов. Я — следователь и, к сожалению, раньше не имел никакого представления о том, как отбывают наказание те преступники, которых я отдаю под суд. А ты, вероятно, не имеешь представления о том, каковы твои зэки на свободе. И это плохо для нас обоих. Мне кажется, что вопросы борьбы с преступностью на стадии следствия и на стадии наказания должны решаться в комплексе, с учетом опыта, успехов и ошибок таких, как я, и таких, как ты. Но с обязательным участием специалистов по криминологии. Пусть в каждом лагере будет свой такой специалист. Пусть он не сидит где-нибудь, в московском или магаданском кабинете, кропая кандидатскую диссертацию. Пусть он на местах, ищет пути борьбы с преступностью, ищет эффективные методы наказания и исправления. Пусть он проводит социологические исследования среди преступников, пусть применяет познания науки о психике, мышлении, эмоциях человека. Пусть он нам, практическим работникам, дает дельные конкретные рекомендации, пусть он сам вместе с нами станет практическим работником. Чтобы не было экспериментов вслепую, чтобы не было методов Бондарева, Виктора Федоровича или Ярового. Чтобы были, наконец, выработаны действенные, построенные на научной основе и практическом опыте меры борьбы с преступностью. И — еще раз о наказании. Пусть оно не будет большим — в 15–10 лет. Пусть оно будет хоть и малым по сроку, но действенным и реальным, в любом случае обязательно индивидуальным для каждого. С учетом не только тяжести содеянного, но и способности к исправлению в определенных именно для этого индивида условиях отбытия наказания. Почему только лагерь? Для всех осужденных. Почему не практиковать каких-то особых, пусть изолированных, но поселений без колючей проволоки и овчарок, где не только трудом, но и этой толикой доверия в ином преступнике можно пробудить желание вернуться в общество его полноправным и лояльным членом. Я слыхал, в некоторых лагерях стали уже открываться общеобразовательные школы. Правильно! Пусть зэк учится не только ремеслу.

Пусть он приобщается к духовной культуре общества. Тогда, может, никогда не противопоставит ей свой дремучий интеллект рыцаря удачи. Простите, Виктор, не мог говорить о твоем лагере, не зацепив этих ставших уже больными и для меня проблем. Кстати, этого твоего заместителя, как я догадываюсь, здесь на прежней должности уже не оставят?

— Я уверен, что Васильева вообще уберут из нашей системы. А над твоими словами мне придется крепко задуматься. Ты прав, если даже не во всем, то во многом. Я это понимаю… И завтра же попрошу парторга собрать коммунистов. Жаль, что тебя не будет на этом собрании. Мы обсудим, как восстановить демократию среди зеков и какими средствами вести дальше воспитательную работу. И уж в любом случае это будут не васильевские методы перевоспитания. А насчет зама своего… Так я бы и рад криминолога шполучить. Да кто из них пойдет сюда? Разве какой-нибудь старый мухомор позарится на северную пенсию. Так он ведь живого зэка и глаза не видел, хоть и доктор какой — нибудь или профессор. Пошлет его наш зэк «по фене», а его инфаркт хватит! Нет, такие вопросы надо в верхах решать.