Утро моей жизни

Оразбердыева Огультач

За Овезом хвостиком бегала его сестрёнка Хурма. Ещё у нас были друзья Агамурад, Аннабиби и Джемал. Из всех только у Аннабиби отец остался дома: туберкулёзный.

Выдался особенно холодный ветреный день, Мы нахохлившись сидели под стеной. Слышно было, как в доме Нургозель гудит затепленная печь.

Вдруг Овез предложил:

— Можно поджечь тростник и погреться.

— Надо спички раздобыть, — сказал Агамурад.

— Уже сделано, хан.

Мы побежали к арыку. По утрам выпадал иней, поэтому тростник был сырой, поджечь его долго не удавалось.

Наконец он загорелся, пламя взметнулось к небу. Мы отодвинулись подальше и только руки протягивали к огню.

— Палёным пахнет, тряпкой горелой? — закричала вдруг Нуртэч.

Мы стали осматривать свои халаты и обнаружили, что тлеет пола новенького стёганого халата Энеджан. Девочки стали плевать на горелое место и тереть его, а Энеджан заплакала.

— Вечером мама увидит и побьёт, — говорила она и лила, лила слёзы.

Целый день мы её успокаивали и утешали.

Как-то утром Нургозель сунула в руки моей сестре ведро и велела сходить на склад.

— Там будет дядя Силап, он кое-что тебе даст. Возьмёшь и принесёшь сюда.

Нуртэч пошла. Я за ней.

— А ты куда? — крикнула Нургозель. — Ну-ка вернись!

Ещё чего! И не подумаю.

От нашего порядка до склада с полкилометра. Мы перебрались по мостику через арык, долго шли по узкой извилистой тропинке, потом по широкой прямой улице и наконец оказались в центре села. Здесь разместились правление колхоза, сельсовет, склад и школа. Вокруг школьного здания с криками носились ученики: была перемена.

Силап взял у нас ведро, потом вынес завязанное поверху красным платком. Ведро сделалось тяжеленным. Мы потащили его вдвоём, но всё равно через каждые пять шагов останавливались передохнуть.

— Давай посмотрим, что там такое, — сказала Нуртэч во время очередной остановки.

— Давай! — обрадовалась я, потому что изнывала от любопытства.

Нуртэч зубами развязала узел платка. В ведре, наполненном до краёв, был тошап. Тот самый тошап, который мы, обливаясь потом, обдираясь о колючку, варили летом, уверенные, что его как премию будут давать лучшим сборщикам хлопка. Перед глазами у меня появилась мама. Согнувшись в три погибели, тащит ока мешок с арбузами. А Нуртэч сидит на корточках перед очагом и набивает его колючкой. Лицо у неё серое от пота и золы. А старая Огульбостан скоблит и скоблит до ломоты в плечах арбузную мякоть…

Мы обмакнули в тошап пальцы и облизали» Какой он сладкий!

В гости к Нургозель приехала сестра. Нургозель угощала её нашим тошапом. В этот день мама и другие работали недалеко от дома, поэтому воспитательница не выгнала нас на улицу, пока не потеплело. Сестра пила чай, а Нургозель подошла к окошку, увидела женщин в поле и говорит:

— Вах-эй, как они не помрут от такой работы…

Сестра удивлённо взглянула на неё.

— Нужда заставит — и ты будешь так же спину гнуть.

— Ну уж нет! — засмеялась Нургозель.

После этого, кроме «хм» и «хум», она ничего не могла добиться от сестры. Да та вскоре и домой засобиралась. Нургозель

с сынишкой на руках вышла её проводить.

— Осталась бы ночевать, мы ведь толком не поговорили даже, — просила она.

— В другой раз. Сегодня я заехала только справиться о вашем здоровье, — отвечала сестра.

Изгнанные, как обычно, на улицу, мы с гомоном проходили мимо мазанки бабушки Садап. Она вышла на шум и позвала нас:

— Идите-ка сюда!

Мы вошли в дом. Овез первый, остальные за ним.

Бабушка Садап доводилась нам дальней родственницей. Раньше она жила с внуком, но незадолго до нашего отъезда на бахчу его забрали в армию, и старушка осталась одна.

Внука звали Мамед. Перед отправкой на фронт он пас коров. Когда мы приходили к нему, он делал нам дудочки из камыша. Никто из нас не считал его взрослым. С такими, как Овез, он держался ровней. Я слышала, женщины говорили:

— Мамед ещё совсем мальчик. Он попал на фронт вместо Силапа. Не сказал, что ему мало лет, ну его и взяли.

У бабушки Садап был когда-то единственный сын. Она его женила, дождалась внука, но на том и кончилось счастье. Сын заболел и умер, сноха посидела вдовой года три и решила уйти.

— Раз решила — уходи, — сказала ей свекровь, — только оставь мне внучонка. У тебя ещё будут дети, а у меня уж никого.

И сноха ушла, оставив Мамеда.

Об одежде и пропитании самой бабушки заботилась наша мама. Бабушка в долгу не оставалась. К зиме мы все получали шерстяные носки и варежки.

Не помню, чтобы она когда-нибудь жаловалась; наоборот, когда ни взглянешь на эту старую слепую женщину, она что-то напевает себе под нос и руки у неё обязательно заняты делом. Часто бабушка Садап говорила:

— Кончится война, вернётся мой внук — я устрою той. Три дня будем пировать.

Мама шутя называла бабушку Садап шахиром — поэтом, значит. В нашем порядке любили вспоминать такой случай. До войны многие женщины ткали ковры. Силапа назначили наблюдать за их работой, и он, хоть ни капельки в этом деле не смыслил, стал давать мастерицам указания. Им это надоело, и они попросили бабушку Садап сочинить про него стишок позабористей. Так появились на свет строчки, знакомые теперь всему селу:

Силап — мастак. И нам бы не прожить Ни дня спокойно без его надзора. Одна беда — не может отличить Он край ковра от самого узора.

Бабушка Садап никогда не расставалась с прялкой. Из её пряжи вязали носки, варежки, шарфы, портянки для тех, кто воевал. Женщины говорили:

— Садап хочет своей прялкой немца одолеть.

Во время войны ещё не было ворохоочистителей. Собранный за день курек колхозники приносили домой и очищали вручную.