Утро Московии
Шрифт:
– Пчёлкин! – окликнул Шумила. – А это кто так вырисовал? Уж не ты ли сам?
– Не-е! Сын балуется, вот он!
Пчёлкин с гордостью положил руку на хрупкую спину подростка. Тот поднял полусонные, отрешенные от всего мира глаза, посмотрел сквозь Шумилу.
– Иконы бы писал, монахи большие рубли платили бы, – заметил Шумила между прочим, отыскивая глазами черную голову Чагина.
– Иконы пока не смеет, а вот печку и стены все закрасил в цветы да травы, а где и людей пристроил. Приди полюбуйся.
А вокруг гудела по-торговому развязная толпа. Мальчишки скатывались по береговому откосу к реке, визжа, брызгались холодной водой. Те, что
– Эй, фряга! Подкрути-ко усы!
– Фряга, фряга, обрезанные порты!
– Фряга, а фряга! А шляпу тебе дал король Карлус или не Карлус?
На набережной, близ судна «Благая надежда», стоял Ричард Джексон. Он внимательно и беспокойно смотрел на возбужденную толпу. Ему, моряку-путешественнику, младшему брату знаменитого конкистадора, повидавшему немало стран, островов и разных народов, волнение толпы на набережной показалось подозрительным. Эта беспорядочная беготня, эти лица, эти, наконец, безумные крики смешивались в недобрую, рокочущую тучу. Но вот Джексона окружили мальчишки. Один подросток стоял прямо перед англичанином и трогал его за рукав, о чем-то спрашивая. Джексон крикнул толмача. Тотчас подошел Михайло Глазунов с намерением отогнать ребят, но Джексон попросил его участвовать в беседе.
– Он спрашивает, – указал Глазунов на рыжеватого крепыша-подростка, – ходили ли вы Студеным морем [95] на восход?
– Нет, на восток дальше я не ходил. А разве там можно пройти? – спросил англичанин, используя любую возможность разузнать хоть что-то о северном пути в Азию.
– Раз вода ести – можно пройти, – твердо ответил парнишка, заложив руки за спину и запрокинув голову, чтобы хорошо рассмотреть англичанина.
– А ты бы пошел? – спросил тот.
95
Студёное море – Белое море.
– Пойти можно, был бы корабль, – степенно ответил молодой собеседник.
– А зима застанет, что есть будешь?
– А еду я в снегу найду. Давай поедем вместе, поведаю.
– Спасибо… А куда бы ты поехал? – спросил Джексон, снова насторожившись.
– Знамо куда – в Китай! У них там города есть, гораздый город, Камбалика [96] зовется!
– Ты знаешь Камбалику?
– Слышал. Летось тут купец из Стекольны [97] про тот город говаривал.
96
Камбалика – Пекин.
97
Стекольны – Стокгольм.
Джексон задумался.
– Так ты думаешь, можно по Ледовитому морю в Китай приплыть? – спросил он серьезно.
– И в Индию. Купцы летось споровались на набережной, я слышал, как толмачи бубнили.
– И до чего же они договорились?
– А кто их знает!
– Почему же купцы не едут туда?
– А ведомо, почему: страшатся смерти от лютого холода!
– А ты не боишься?
– А ты? – неожиданным вопросом ответил парнишка, глядя прямо
Тот, не сумев сразу овладеть собой, честно ответил:
– Я боюсь.
Мальчишки оскалились, задергали было Джексона за рукав, за эфес шпаги, но юный собеседник отстранил их и тоже серьезно сказал:
– Не бойся. Страх – что престатие [98] : устрашился – сгинул.
– Страх – смерть, с этим я согласен, но там можно погибнуть и смелому человеку: голод и холод не разбирают…
– Ничего! Раз там люди живут, значит, и ты проживешь, только посмотреть надо, как они в снег закапываются да чего едят, понял?
98
Престатие – смерть.
Ричард Джексон не ответил, возможно, потому, что Глазунов не перевел ему последний вопрос, но вдруг торопливо стал перебирать вверх пальцами левой руки по ладони правой, поднятой на уровень груди, – раз, раз, раз, – пощипал, поосвободил, на диво ребятне, пальцы из правой перчатки, стащил ее наконец, длинную, пахучую, и полез в карман. Он вытащил кошелек, не сводя глаз с подростка, достал крупную серебряную монету и решительно подал юному собеседнику.
– Вот тебе на счастье! Будь, юнга, моряком!
– Настоящая!
– Истинное серебро! – загалдели мальчишки и утянули товарища поскорей в толпу, чтобы иноземец не передумал и не отнял монету.
Шумила видел эту сцену со стороны. Он заметил, что Джексон не оскорбился и не удивился тому, что мальчишки сбежали от него, он только задумчиво посмотрел им вслед и спросил Глазунова:
– Кто этот юнга?
– Рыжий-то? Так это Семка Дежнёв! Я вам больше не надобен?
И Михайло Глазунов заторопился к фряжским рядам, где с каждого торга в рубль ему причиталось по денге. Сколько он тут уже потерял!
Ричард Джексон достал записную книжку и пометил на той странице, где говорилось о встречах с русскими:
«Семка Дежнёв, великоустюжский подросток с великолепно развитым чувством самосохранения. Хороший вышел бы юнга и мореплаватель. Жаль, что на этой земле его смелый порыв обречен».
Чагина и Андрея по-прежнему не было видно ни в рядах на набережной, ни в переулке. Не видно было и Кузьмы Постного, крутившегося около них в самом начале людского собора. Оставался кабак, но оттуда доносился плотный гул. Толпа давилась на крыльце, просили бадейку вина через окошко, пили тут же, пристроившись на корточках. Засыпали тут же. Кое-где разгорались пока небольшие, еще не вечерние драки: уездные с посадскими, торговые – с дворянскими детьми, вечные холопы – с кабальными временно, но тут же мирились и шли в кабак или в стрелецкие подклети, где им наливали такую же стопу вина, но на копейку дешевле…
– Не жалей! – то и дело разносилось по улицам. – Больше ушло Онисиму!
Шумила потолкался у кабака, прислушиваясь, не крикнет ли Чагин внутри, – тогда стоило пуговицы рвать, продираясь внутрь. Не крикнул Чагин. Спросил про него у костореза Грибова, вывалившегося из кабака в одной исподней рубахе, без сапог и без шапки, но тот не помнил, где видел Чагина. Оставалось пройти по двум-трем избам, куда они могли затесаться под горячую руку, но вспомнился отец. Ждет, должно быть, старик, когда расскажут про указ, и Шумила решил зайти сначала домой, а потом заглянуть к Ломовым.