Утро пятого дня

Ельянов Алексей Михайлович

— Письма? — догадался я.

— Тут все, — сказал Володька. — Не так уж их и много.

Я взял в руки сверток, подержал на весу. Володька смотрел на меня внимательно, и какое-то новое выражение появилось на его лице.

— Слушай, Лёпа. Она действительно такая, как в письмах?

— Нет, не совсем, — сказал я. — Она многое придумывала. И потом, она уже почти взрослая.

— А у тебя действительно с ней серьезно? — И в голосе друга я услышал что-то новое. Он спрашивал и смотрел с интересом, а не вяло, как обычно.

— Да, Володька, это серьезно.

— И ты мог бы на ней жениться? —

спросил он.

— Жениться?

Было очень странно произносить и слышать это слово. Оно всегда было таким далеким! Не завтрашний, а послезавтрашний день.

— По правде сказать, Володька, я не знаю. А разве обязательно, если любишь, жениться?

— Тогда это не настоящее, — сказал друг. — Ты помнишь, мы познакомились на катке с одной девчонкой, она была в белой шапочке?

— Конечно, помню, Юлька.

— Так вот, ты тоже говорил, что любишь ее.

— То другое было, Володька. Теперь совсем не так.

— Вы целовались?

— Нет.

— Ни разу?

— Ни разу.

— А вообще, Лёпа, ты хоть раз целовался? Только не заливай.

— Однажды, Володька. Чуть-чуть. Но это, можно сказать, не в счет.

— Я тоже ни разу, — вздохнул мой друг. — А ты думал когда-нибудь, какая у тебя будет жена?

— Немножко думал. Я хочу, чтобы она была красивая и добрая.

— А я хочу, — решительно сказал Володька, — чтобы она во всем могла меня понять.

— И меня тоже.

— И чтобы она никого другого не любила, — сказал Володька.

— Конечно, — сказал я. — Отелло вон даже задушил свою жену от ревности.

Володька ничего не ответил. Мы молчали, шли не спеша. Такого разговора у нас еще не было за все три года нашей дружбы.

— Володька, а что ты думаешь делать после училища? Только работать? — спросил я.

— Конечно, а чего еще? Учиться больше не хочу. Заработок будет приличный, куплю мотоцикл. Буду ездить на рыбалку. Надо хоть пожить, а то все зубри да зубри. Я вот, может, только рабочий разряд подниму. Нужно получить самый высший. Тогда все в порядке. А что толку учиться? Инженеры-то, вон, меньше получают, чем работяги.

— Меньше-то меньше… — согласился я. — Но знаешь…

— А ты что, куда-нибудь в академию решил податься?

— Зачем в академию? Я тоже сначала поработаю. А там видно будет. Вот если со стихами пойдет…

— Слушай, Лёпа, я давно хотел тебя спросить, а не мура ли все это?

— О чем ты?

— Да вот то, что ты пишешь и рассчитываешь на что-то.

— Ну, знаешь, Володька, ты это напрасно. Я, может, и не поэт, но все это не мура, без этого мне теперь никак не прожить. Ты даже не представляешь, как мне было бы скучно без стихов, без книг, без моих друзей из литкружка. Раньше я не знал, что мне делать, когда я оставался один. Бывало мне так тошно, места не находил, а теперь, куда бы я ни попал, что бы со мной ни произошло — я не одинок. Я думаю, и мне интересно. Я фантазирую и сразу попадаю или в какое-нибудь другое время или в другой мир, где и люди, и дома, и деревья, и все-все — такое, да не совсем такое…

— Но это же неправда, — сказал Володька.

— Ну и что? Пусть не совсем правда. Вот сколько уж мы ходили с тобой по этой улице. До того знаем каждый дом, что даже скучно. Ничего в этой улице нет особенного, и это правда.

А вот разговор такой у нас впервые. И теперь улицу эту я вижу по-другому. Я волнуюсь, думаю и чувствую не как всегда. Все скучные наши вышагивания я позабуду, а вот как мы идем сегодня — никогда. И это тоже правда, но уже такая, какая бывает редко, как в стихах. Когда я их пишу или только задумываю, мне кажется, что все-все впервые, и все так волнует, как будто первый раз целуюсь.

— Откуда ты знаешь, ты ведь не целовался, — улыбнулся Володька. Кажется, он и сказал это, чтобы только улыбнуться мне.

— И ты знаешь, Володька, — продолжал я с горячностью, — когда я фантазирую или сочиняю стихи, ко мне приходит такое чувство, будто я хорошо, по-доброму знаком со всеми людьми и даже со всей природой, даже с асфальтом, по которому мы идем. И тогда я ничего не боюсь. Эх, Володька, хватило бы только этого у меня на всю жизнь.

Я недавно написал одно стихотворение, оно как раз к разговору, хочешь — прочту? Вот послушай:

Строили дети домик из глины: Будет дворцом он высоким и длинным. Если получше домик наладить, Можно в нем стены пошоколадить. Делали мальчики луки из ивы: Были те луки крепки, красивы. Лес заполнялся Миклухо-Маклаями, Лес улюлюкал, насвистывал, лаял. Озеро вдруг покрывалось Колумбами, Прятались львы за цветочными клумбами. Небо спускалось до самой земли, Звездные камни валялись в пыли…

Володька хотел что-то сказать, но промычал неопределенно и вдруг спросил с горячностью:

— Тебе никогда-никогда не бывает скучно?

— Бывает, конечно. Только не очень часто.

— А что делаешь ты, когда тебе все-таки скучно?

— К друзьям иду или начинаю читать книгу. А ты?

— Знаешь, Лёпа, от книг черепушка болит. Я их читаю только перед сном. Не хочешь, да заснешь. А насчет друзей — ты ко мне, да я к тебе, вот и все друзья.

— А Кузя?

— Какой он мне друг! Разве что боксом заниматься.

Я посмотрел на Володьку. У него никогда не бывало таких грустных глаз и такой растерянности на лице. Только теперь я стал понимать — мы ведь прощаемся. Последние дни. Что будет дальше — неизвестно. Оказывается, какая бы ни была большая у нас группа и сколько бы ни было во всем училище ребят, Володька был всегда только моим другом, никто ему больше не был нужен. Почти никогда мы не разговаривали с ним всерьез, как сегодня, наших коротких полушутливых перемолвок бывало достаточно, чтобы хорошо понимать друг друга, подбадривать, если надо, быть вместе сутками и не скучать. Вместе нам все было нипочем: длинные дождливые вечера в колхозе, когда убирали картошку, толкотня в трамвае, компании незнакомых мальчишек — вместе нам было и уютно, и запросто, и надежно. И вот, оказывается, за три года у меня появились Дед, Андрей, весь наш кружок, Люба, а у Володьки никого, кроме меня. Я почувствовал себя виноватым.