Утро пятого дня
Шрифт:
— А что такое фасочка? — спросила Юлия Семеновна.
— Ровная полоска по краям детали. Снимается под сорок пять градусов личным напильником или надфилем.
— Хорошая, должно быть, у вас специальность, — сказала Юлия Семеновна. Подошла ко мне поближе, стала разглядывать, что я делаю.
— Да ничего, нравится, — согласился я. — Слесари всюду нужны. Но мы не просто слесари, мы слесари-сборщики точных приборов. Нас три года учили.
— У вас настоящая мужская специальность, — как будто даже с завистью одобрила Юлия Семеновна. И я подумал, что, конечно, с такой специальностью нигде не пропаду.
— Ну, вот и все, — сказал я. — Ключ готов. Теперь попробуем.
Ящик
Надо бежать к Андрею. А вдруг именно сейчас я ему нужен. А вдруг!..
— Простите меня, Юлия Семеновна. Можно, я к вам приду в следующий раз? Меня ждут. Я совсем забыл.
— Ну, если ждут, Леня, тогда ступайте. Приходите в следующую среду.
Юлия Семеновна протянула мне руку. Я несильно пожал ее. Потом попрощался с бабушкой и, как только оказался за дверью, побежал по лестнице, потом по улице. Тяжелые рабочие ботинки поскрипывали и глухо шлепали по асфальту, я бежал и бежал, колотилось сердце, надо бы передохнуть, но Андрей жил неподалеку.
Картошка с луком
… Андрей появляется в окне, встает на узкий жестяной карниз. Правой рукой он еще держится за нераскрытую половину рамы. Рука дрожит, вздрагивают полусогнутые колени. В последний раз он смотрит на небо, такое облачное, безразличное. Он закричит: «Не хочу! Не надо!». Но уже поздно. Ноги соскользнули, оторвалась от рамы рука, и все семь рядов окон летят навстречу.
Андрей, не надо! Я сейчас! Потерпи немного, я скоро!..
Я вбежал во двор, изо всех сил дернул парадную дверь и помчался, перепрыгивая через ступени. Промелькнула белая царапина на стене — это мы с Андреем сорвали краску углом стола. Только перед самым последним этажом я остановился, чтобы перевести дух. А вот и дверь. Синий почтовый ящик с висячим замком.
Я прислушался. Ни звука. Ни на лестнице, ни за дверью. Легко нажал кнопку звонка, но потом все-таки вдавил ее изо всей силы.
Опять — ни шороха. Многокомнатная коммунальная квартира пуста. Я приложил ухо к двери. Задержал дыхание, но не услышал ни голоса, ни шагов. Стало так страшно, что я шагнул к лестнице и взялся за перила. Уйду. Нет, надо позвонить еще раз и подольше.
Опять молчание. А вдруг?
Я снова прижался ухом к двери. Кажется, кто-то идет. Медленно шаркающие шаги. С грохотом выдергивается дверной крючок. Передо мной Андрей. Лицо бледное, осунувшееся. Андрей что-то жует. Смотрит пристально:
— На поминки пришел?
Я, должно быть, обалдело смотрел на друга. Он потащил меня за рукав:
— Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.
Андрей закрыл дверь, подошел ко мне, положил руку мне на плечи, и так, в обнимку, мы пошли по коридору.
— На, держи, — сказал Андрей и сунул мне в руку что-то круглое и горячее. — Картошка в мундире. Понимаешь, в мундире, а я вот… — Он оглядел себя. Погладил бородку.
Мой друг был в старом рабочем халате. На ногах войлочные растоптанные шлепанцы.
— Входи, входи, — сказал Андрей, открывая передо мной дверь своей комнаты. — Сегодня мать в ночную смену, так что мы одни.
В маленькой комнате развал. На кровати, на диване, на стульях и даже на полу лежали книги, листы бумаги, блокноты. Свободным был только большущий стол. На его зеленом сукне стояла лампа на короткой металлической ножке. Ее свет ярким пятном падал на блеклые чернильные
— Умные люди говорят, что в мире должен царить порядок. А ты как считаешь? — спросил Андрей. Он подошел к тумбочке около окна. На тумбочке — кастрюлька с картошкой, пучок зеленого лука, щепоть соли на клочке газеты. Андрей открыл тумбочку, вытащил хлеб, нож. — Присаживайся. За едой думать легче.
Но я ни о чем не думал. Я просто был рад, что увидел Андрея. Мне показалось, что он изменился, стал спокойнее, мягче.
Мы сидели за тумбочкой друг против друга, сдирали шкурку с картофелин, макали их в соль, откусывали, заедая сочным сладким луком и свежим хлебом. Я ел с таким удовольствием, будто не было никакого обеда у моей француженки.
— Ну, что уставился? — спросил Андрей. И сам ответил: — Удивлен, что еще жив? Я и сам удивлен. Когда я ушел от Деда — весь мир мне казался черным. Сплошная ночь и ни просвета. Я долго шел впотьмах. Я готов был на все. Я не понимал, что со мной. Мне было и стыдно, и страшно, и горько. Я прощался со всеми и с самим собой. Я шел, шел и начал вспоминать всю свою жизнь, все, что было у меня хорошего и плохого, школу, колонию, ремесленное училище, поступление в университет, и как я сбежал с первого курса. Вспоминал голоса людей, лица. И ты знаешь, я никак не мог вспомнить своего отца. У него была другая семья, и мы часто встречались. Но почему-то, когда я шел от Деда и думал о своей судьбе, мне очень захотелось увидеть своего отца, хотя бы на фотографии. Понять по его глазам, кто он и что он. И откуда во мне взялось такое. Ну, в общем, весь мой характер. Я не просто пошел — помчался к дому. Порылся, нашел — и вот, смотри. — Андрей протянул руку к подоконнику, взял две фотокарточки, подал их мне: — Сначала вот эту посмотри, а потом вот эту.
Я увидел молодую миловидную женщину с толстой косой через плечо, узнал мать Андрея. Она улыбалась счастливо и застенчиво. А рядом с ней, почти на голову выше — отец Андрея. Поверх черного двубортного пиджака белый воротник рубашки. Лицо скуластое, деревенское и, как мне показалось, очень властное, сильное. Глаза смотрят прямо, в них ум, ирония и смелость. Глаза Андрея были почти такими же.
— Отец — из деревенских, — сказал Андрей, — из мужиков. Ему, наверно, больше всего хотелось выбиться в люди. И мне тоже. Теперь смотри вторую фотографию.
Я увидел рослого офицера. Он стоял вполоборота, но очень прямо, как будто по стойке смирно. На меня смотрели все те же смелые глаза, в них было чувство собственного достоинства и какая-то надежность.
— Хороший у тебя отец, — сказал я. — Таким можно гордиться.
— К чему гордиться родителями? — сказал Андрей, впрочем, не без гордости. — Они сделали свое дело. Нужно гордиться своей жизнью, своими делами. И вот тут все сложнее. Когда я искал фотографии, стал рыться в своих дневниках, записях. Стал перечитывать кое-что, наводить порядок. И оказалось, что существуют в природе сразу два Андрея Фролова. Я — живой, с мясом и костями, и другой я, вся жизнь которого — в словах, на бумаге. Две мои половинки умерли бы друг без друга. Но пока они есть, пока они сталкиваются, разъединяются, рождают молнии и громы — я есть, я существую. Боже мой, в каждом из нас, оказывается, живут такие страсти, такие черные, серые, красные и всякие прочие голубые силы — не знаешь, что и делать, как бороться и как побеждать, кто ты, в чем ты, куда тебя несет. От самых пеленок уже начинает вопить душа. На весь мир ей хочется заорать. Чего она требует? Что для нее самое-самое в этом мире?