Утро в раю (очерки нашей жизни)
Шрифт:
Вообще, как смог убедиться я позже, приём беженцев, отправка медикаментов, одежды, питания в зоны бедствия, поставка оборудования и техники странам, вступающим на путь принудительной демократии, — дело сколь благородное, столь и прибыльное. Особенно если им заниматься профессионально и без эмоций. Фляйшер был профи, который под личиной балагура умело прятал холодный расчёт и ледяной рассудок. О каждом из нас он знал столько, сколько рачительный баварский хозяин знает о своих коровах. Этими знаниями он иногда веселил акслахских аборигенов, являясь к ним на «ягуаре» из города Ландсхута, название которого можно перевести как «земельная шляпа» или «баварская шляпа», то есть нечто державно-многозначительное,
— Вы ведь писатель, — обращаясь ко мне, сказала гостья. — И я подумала, что вам будет интересна эта книга, которую привёз мой покойный муж из России. Он был там в лагере, потом работал на стройке вместе с другими военнопленными, а в 1970-м и 1975-м ездил в те места. Тогда и привёз эту книгу.
Из пакета женщина извлекла тонкую книжицу, на обложке которой значилось: «Николай Рубцов. Сосен шум. Советский писатель. 1970».
— Обалдеть! — невольно произнёс я по-русски. — Обалдеть и только!
— Он привёз и другие книги. Толстые, с картинками, — виновато улыбнулась фрау Карлхубер. — Но я не была уверена, застану ли вас. Поэтому взяла только эту. Он, знаете ли, хотел перевести её на русский язык. Это же поэзия?
— Ну да, поэзия, — кивнул я.
— Сейчас поэзия не в чести, — продолжала женщина, — а вот, помню, в молодости мы переписывали полюбившиеся стихотворения в альбомы.
— В России лет сорок-пятьдесят тому назад их тоже переписывали, — сказала жена, — но не в альбомы, а в толстые тетради. У моей мамы была такая тетрадь.
— Надо же! — поразилась гостья. — Сколько, оказывается, похожего в мире. Даже с учётом границ, которые охраняют солдаты. Недавно по нашему телевидению показывали отрывки из русских фильмов 30-40-х годов. И знаете, их сюжеты, музыка и даже герои так похожи на наши фильмы того времени.
— Да, — согласилась жена, — а взять моду.
И они стали говорить о фасонах платьев, которые носили Любовь Орлова и Марлен Дитрих, а я, продолжая вполуха слушать, бережно перелистывал сборник Рубцова, изданный в далёком 1970 году в Москве. И силился понять, чем же он привлёк немца Карла Карлхубера?
— Скажите, ваш муж владел русским языком? — воспользовавшись паузой в женском разговоре, спросил я.
— Да. Он его выучил, когда сидел в русском лагере, а позже вместе с остальными немцами работал у вас на Севере. Сначала он валил лес в районе Котласа. Потом их перевели в Вологду. Они там строили дома. Вообще мой муж был полиглотом, иностранные языки давались ему очень легко.
— Кем он был по профессии?
— Он мечтал стать инженером, даже окончил два курса университета в Мюнхене, но потом началась война. Когда в 1956 году он возвратился из плена, то какое-то время жил в городе Регене, где мы с ним познакомились. Я ведь судетская немка. В 45-м всех нас выслали с родины — часть в Германию, часть в Австрию. Когда мы в 1958-м с ним поженились, то переехали к его родителям в Акслах. У них здесь была лесопилка.
— Но при чём здесь Рубцов? — спросил я. — Что связывало вашего мужа с этим русским поэтом?
— Ничего. По-моему, они даже не были знакомы, — виновато улыбнулась женщина. — Просто мой муж любил Россию и ваших писателей. Иногда он рассказывал о своей жизни в лагере. Там было ужасно, но русским людям, по его словам, было тоже очень тяжело. Да, — встрепенулась она, — я же забыла сказать, что мой муж сам
— Вы хотите сказать, что он переводил Николая Рубцова?
— Да, — кивнула женщина, — несколько стихотворений из этой книги он перевёл. В ней даже сохранились его карандашные пометки на полях. А вот сами переводы нужно будет поискать. Они не опубликованы.
— Как интересно, — вежливо сказала жена. — Но вы говорили, что у вас есть также другие книги на русском языке.
— Ещё пять, — уточнила фрау Карлхубер. — А также альбомы с репродукциями картин из русских музеев. Ах, простите, — вдруг всплеснула она руками, — я совсем забыла. Я же вам яблочный пирог принесла. Настоящий апфельштрудель! Вот он. Пожалуйста, к кофе.
И тут я вспомнил, что наступило время традиционного немецкого кофепития, которое, даже если вдруг солнце двинется вспять, неизменно будет протекать между 15 и 16 часами и которое для истинных баварцев столь же обязательно и естественно, как, например, воскресное посещение церкви. Жена тоже уловила намёк и быстренько извлекла из шкафа наш парадный сервиз.
А потом мы пили кофе, говорили о пустяках и много смеялись. Но не потому, что шутили, а просто всем нам было хорошо.
Пять книг, о которых упомянула наша новая знакомая, оказались сборником сказок Пушкина, двухтомником Достоевского, а также избранными произведениями Гоголя и Чехова — обычный «джентльменский набор» русской классики среднестатистического западноевропейца 70 -80-х годов, интересующегося Россией. Но вот Рубцов! Этот трагичный поэт явно выпадал из «списка рекомендуемой туристам литературы». Он-то как в нём оказался? Чем привлёк внимание бывшего унтер-офицера вермахта, бывшего военнопленного, несостоявшегося инженера, поэта и переводчика, проведшего большую часть жизни в глухом баварском селе Акслах? Где его купил Карлхубер? А может быть, эту книжицу ему подарил сам автор?
Нет, размышлял я, скорее всего, это мои ничем не подкреплённые фантазии. Не мог Карлхубер встретиться с Рубцовым. С ласкаемыми властями Евтушенко, Вознесенским, Беллой Ахмадулиной — сколько угодно, а вот с Рубцовым — никогда! Да и где? Не в Вологде же, в которой поэт прожил последние, отпущенные ему судьбой годы. Да и не верю я, чтобы западного немца Карлхубера пустили в Вологду. Зачем? Что ему было там делать? Любоваться домами, которые он в ней построил? Искать могилы друзей на кладбище, которого не существует? Вспоминать? Хотя, стоп! Вот в книжке пометки рядом со стихотворением «Последний путь», сделанные, как сказала фрау Карлхубер, её мужем.
Это были переводы некоторых русских слов на немецкий. А стихотворение звучит так:
Идёт процессия за гробом. Долга дорога в полверсты. На тихом кладбище — сугробы И в них увязшие кресты. Молчит народ. Смирился с горем. Мы все исчезнем без следа. И только слышно, как над полем Тоскливо воют провода. Трещат крещенские морозы. Идёт народ… Всё глубже снег. Всё величавее берёзы. Всё ближе к месту человек… Он в ласках мира, в бурях века Достойно дожил до седин. И вот… Хоронят человека… — Снимите шапку, гражданин!