Увечный бог
Шрифт:
– Наша последняя ночь, Желч. Будь Вождем в последний раз. Будь супругом. Будь отцом.
Слабая трясущаяся рука потянула прочь меховые шкуры - он заметил движение, удивился... "Моя рука? Да". Застонал, пытаясь сесть. Нож соскользнул с окровавленной щеки. Он поглядел на Жастеру.
– Мой сын... выбрал правильно.
Глаза ее стали круглыми. Лицо побелело. Она отпрянула.
Желч откинул шкуры, начал искать оружейный пояс.
Привлеченная криками матери, Баделле пошла вперед.
Армия вышла в поход. Ей не верилось, что солдаты найдут силы встать, посмотреть на восточные пустоши. Она не понимала, в чем источник их силы, твердой воли в глазах. Не понимала, почему они вот так смотрят на нее и Седдика и прочих детей Змеи."Словно мы стали святыми. Словно благословили их. Тогда как на деле они нас благословили, ведь мы не умрем в одиночестве. Мы умрем в руках мужчин и женщин, мужчин и женщин, ставших нам отцами и матерями".
Но тут, в лагере хундрилов, новое дитя готово войти в мир.
Когда она подошла, когтистые воины окружали шатер. Она заметила неподалеку труп лошади, встала на него.
Дети увидели, повернулись, зная, что будет. Она поглядела вниз, в сияющие глаза Седдика, и кивнула.
Баделле пробудила голос.
– Сегодня мать ходит в ночи.
Воины тоже повернулись - выбора у них не было. Она заставит их слушать, хотя бы чтобы отдать последнее, что имеет. "Где всё началось, там и кончится. Единственное мое достояние. Слова".
Сегодня мать ходит в ночи
В пустыне последних снов
Под звезд слепыми глазами
Солдаты должны выступать
За ней, по мертвому следу
За истиной, нас связавшей
Оставив в ямах тела
Ввысь смотрит она, мы гибнем
А небу не видно конца
Идем, чтобы снова родиться
Но роды еще впереди
Сегодня мать ходит в ночи
Вся армия стала детьми
Но что у нее ты попросишь
Когда настанет заря?
Зачем ты требуешь громко
Когда ее руки пусты
И нечего больше дарить?
Сегодня мать ходит в ночи
Ведь где-то дитя заблудилось.
Все смотрели, но она не могла прочитать выражение их лиц. Да и слова, только что сказанные, едва помнила. Поглядела на Седдика - тот кивнул, сказав, что поймал их, собрал, словно игрушки в свисающем с локтя мешке. "Став мужчиной, он их запишет, запишет всё, и однажды ночью отыщет его незнакомец, поэт, шепчущий песни и сказки.
Он придет в поисках павших.
Словно новорожденный, придет в поисках павших.
Седдик, ты не умрешь здесь. Проживешь много, много лет. Откуда я знаю? Женщина, что спит в соседней комнате - любившая тебя всю жизнь - кто она? Хотелось бы узнать, но..."
Крики роженицы стали слабее.
Показался еще мужчина. Прошел через молчаливую толпу, открывавшую ему путь. Зашел в шатер. Через миг мать внутри зарыдала, и звук заполнил мир, и заставил застучать сердце Баделле.
Баделле ощутила, как кто-то встал рядом. Повернулась и увидела Адъюнкта.
– Мать, - сказала Баделле, - ты должна вести детей своих.
– Ты действительно думаешь, что я откажусь?
Баделле со вздохом сошла с остова лошади. Протянула Адъюнкту руку.
Та вздрогнула, будто ее ужалили. Посмотрела на Баделле с каким-то потрясением.
– Не надо.
– Мама, когда ты позволишь себе чувствовать?
Адъюнкт попятилась и почти сразу пропала в толпе. Баделле не смогла понять, отступали солдаты с ее пути или нет.
– Сегодня мать ходит в ночи, - прошептала она, - но звезды не видят ее.
Корик потрогал пальцем десны. Отвел палец, поглядел; увидел следы крови. Что за славная шутка. Он умирает от жажды, как и все, но уже два дня пьет свою кровь.
Он вытер палец о бедро, оглянулся.
Улыба, похоже, переживет всех. Женщины так сильны, что мужикам тяжело это признавать. Но силы им нужны.
Кровь течет у него из носа. Он не может очистить горло, сколько не сглатывай. "Силы нужны. Дом шлюх. Я видел все, что нужно видеть. Куда до меня ученым с бесконечным их нытьем про историю. Куда до меня мудрецам, пророкам, бунтарям и горланам. Да, они сжимают кулаки, потрясают, колотят по стенам несправедливости. Но стены эти - коробки, ими же построенные. Они не видят далеко. Для большинства коробка - весь мир. Что лежит снаружи - ни малейшего понятия.
Но шлюхи знают. Смейся сейчас, но пройдут годы и годы, и сердце твое разорвется. Женщина отдает тело, когда ничего больше не остается. Отдает себя, как мужчина отдает последнюю монету. В глазах шлюхи ты увидишь, что мы делаем друг другу. Все".
Прошлой ночью он убил товарища-Охотника. Мужика, пытавшегося украсть пустую фляжку. Но не думал о нем. Ни о лице, перекошенном от жажды, ни о вздохе, с которым тот отдал жизнь. Нет, он думал о шлюхах.
"Могли бы обучить меня стыду. Но не обучили. И теперь, помогите боги, я об этом жалею". Тогда он смог бы понять, что заставляет товарищей вставать, дает силы закидывать за плечи вещмешки, пусть колени сгибаются от тяжести. "Малазанский солдат несет с собой все, нужное для войны". Кредо Дассема Альтора. "Но что, если войны нет? Если враг внутри тебя? Если груз не тебе принадлежит, если он давит на весь треклятый мир?"
Да, он слышал того капитана, Гудда. Лежал, высыхая на неумолимой жаре, дрожал под последним одеялом, и слушал о мальчике и девочке, об игрушках, просыпавшихся между ними. Они забыли это слово - игрушки. Но, даже вспомнив... без толку, они забыли, как надо играть.
"Тайна, о которой догадываются немногие. В доме шлюх любовь к детям - самое святое, что доступно смертным. Слишком драгоценное, чтобы насмехаться - каждая шлюха помнит, что была ребенком. Может, это горькие воспоминания, может, горько-сладкие, но это память о том, что было до сдачи. Они знают. Они святят невинность.