Увертюра ветра
Шрифт:
То же зеркало, только теперь ему нечего предсказывать: время пришло, и то, что еще недавно было возможным, свершилось.
– Вы прекрасны, леди!
– восхищенно всплеснула руками фрейлина, отходя на шаг и любуясь ей.
– Восхитительны! Вы будете самой прекрасной невестой в Зеленых Холмах!
Иришь горько поджала губы, едва удерживаясь от слез.
Да, самой прекрасной! Самой прекрасной - и самой несчастной! И как бы свадьба вскорости не сменилась трауром!
"Не сменится, - жестко оборвала она себя.
– Эрелайн ничего тебе
Оборвала - и невольно додумала, хотя отдала бы все, чтобы не продолжать эту мысль:
"Не сделает... пока будет оставаться собой".
– Нужно позвать госпожу, - убрав посеребренные ножнички в футляр и защелкнув его с сухим щелчком, сказала фрейлина, темноволосая и темноглазая.
– Позовите госпожу!
– вторила ей другая, с копной рыжих волос и спрятанными за белилами веснушками.
– Кто-нибудь, кто-нибудь, позовите госпожу!
Приступ мигрени сдавил виски Иришь: ей невыносимы были звонкие, заливистые, восторженные восклицания девушек, которых она видела впервые, но которые прислуживали ей так преданно, будто делали это уже в сотый раз.
Упоминание матери ударило не тупым ударом в висок, а раскаленной иглою - в сердце.
"Тебя я видеть точно не хочу", - сжав пальцы так, что ногти впились в ладонь, отчаянно подумала Иришь.
...Вчерашний день прошел, как в тумане: в какой-то момент ее истерзанное сомнениями и противоречиями сердце просто устало мучиться, страдать, бороться и выгорело дотла. Теперь она смотрела на все как бы сквозь молочно-белую пелену, туманную дымку, не искажающую, но странно скрадывающую звуки и притупляющую чувства.
Иришь помнила целителей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца - и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз - краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня. От того, что радости она не испытывала, хотя должна была.
Под вечер ее, наконец, оставили в покое. Иришь медленным, нетвердым шагом подошла к кровати - и в изнеможении упала на нее, закрыв глаза. Забыться сном она не смогла. Так и пролежала, не шевелясь и едва дыша, ни о чем не думая, ничего не желая и ни о чем не жалея. Глаза оставались сухи: у нее больше не осталось слез.
После ужина - любезно принесенного к ней в покои - Иришь немного ожила. Во всяком случае, смогла заставить себя сесть и полистать любимые книги. Пробовала играть, но почти сразу с сожалением зарыла крышку фортепиано: у нее не осталось ни единой эмоции, ни капельки чувства - ничего, что можно было бы переплавить в музыку. Книги немного развеяли дождливую пелену, застелившую ее взгляд. И она сама не заметила, как уснула.
Но это было вчера. "Сегодня" началось на рассвете визитом Айори - и, начиная с него, превратилось в сущий кошмар. Венчание, как всегда в Зеленых Холмах, начиналось с последним лучом солнца, но первые гости прибывали уже после полудня, и их надлежало встречать
При мысли об Эрелайне сердце Иришь испуганно и отчаянно сжалось.
Страх, упрямство, жалость к себе, надежда, ненависть, сомнение... Противоречиво, невыносимо противоречиво!
За последние сутки она столько раз думала об этом, что сейчас просто не в силах была начинать все снова. И зачем думать? Все уже решилось, просто и жестоко.
Иришь не могла обречь его на смерть. Не могла - и все, как ни пыталась убедить себя в обратном. Выбор, который она так боялась сделать, истязая себя сомнениями, никогда не существовал. Оставалось только принять его.
– Вы были правы, Беата. Ириенн действительно прекрасна.
Девушке дорогого стоило не скривиться при мягких, обманчиво-ласковых нотках знакомого голоса.
Ей следовало бы приветствовать мать реверансом - почтительным, сдержанно радостным - и робкой улыбкой. Следовало бы. Но она осталась сидеть, даже не повернув головы в знаке внимания. Будь на ее лице написан хоть малейший оттенок чувств, и этот жест выглядел бы оскорбительным, а так - просто отсутствующим. Равнодушным. Это, конечно, не правда.
Не вся правда.
Иришь не выказывала истинных чувств, потому что они - слабость, а быть слабой перед матерью она не могла. Поддайся ей на мгновение, уступи хоть даже самую малость и проиграешь.
Гнев, злость, отчаянье - все спряталось за лживым равнодушием. Лицо Иришь казалось прекрасной застывшей маской, безупречной... и неживой. Улыбка не касалась ее губ, черты не искажались ни тенью тревоги, ни радостью, а в глазах, потемневших от слез, невозможно услышать и отголосок чувств.
Маска, не лицо. Неживая лживая маска. Чересчур идеальная, слишком совершенная, чтобы быть живой.
Ей вдруг стало жутко, и Иришь опустила ресницы, разрывая странный и страшный взгляд с той, кто смотрит на нее из глубины зеркала.
Зашелестели юбки, скрипнул паркет под чьими-то легкими шагами. Тяжелый, удушающе-сладкий аромат любимых матушкиных сжал грудь стальными кольцами, золотистый локон мазнул по плечу, и ее ласково обняли за плечи.
От прикосновения матери Иришь болезненно выпрямилась, точно натянутая до звона струна, но губы не дрогнули в презрении.
– Поверить не могу, что настал этот день, - улыбнулась Айори из зеркала. Золотой взгляд, золотые серьги, золотые кольца, золотая корона в золотых волосах, золотое шитье на пенно-золотом платье... Цвет не янтаря, не солнца, а именно золота.
Золото... Изменчивый кровавый металл, неверный и лживый. В этом вся она - ослепительная и обманчивая, ведущая за собой во тьму. В бездну.
– Я тоже.
– Ну же, душа моя! Улыбнись!
– улыбка - не золотая, а карминно-алая - коснулась ее губ, пальцы ободряюще огладили плечи, а сама она мягко прильнула к стулу, склонившись к дочери: - Ты будешь самой прекрасной из всех! А этот день - твоим! Все поклоны, восторги, вся музыка - твоя и в твою честь! Это ли не чудесно?