Увертюра ветра
Шрифт:
Лицо Нэльвё, прежде выразительное, отражающее всю гамму эмоций, обернулось непроницаемой маской.
Ничего не сказав, он направился к своей Стрелочке, даже не взглянув на меня. Его лошадка тихо, как-то жалостливо ржала и топталась на месте, словно чувствуя хозяйское недовольство. Но бессмертный не замечал этого ни пока отвязывал ее, ни когда вскочил в седло и, ударив каблуками, пустил вскачь.
***
– ...до Леса меньше двух часов
Голос - усталый, охрипший за бесконечно-долгий день, вплетающийся в негромкое, уютное потрескивание костра и музыку ночи. Она, таинственная, непостижимая, звучала во всем - или это все звучало в ней?
– в этот глухой, полночный час; была самой его сутью. Стоило лишь стихнуть последним отголоскам сказанного, небрежного, брошенного в ночь; стоило молчанию опуститься на плечи, - мягко, неторопливо, точно оброненному чьей-то рукой платку - и стрекот сверчков, шелест листвы под мягкими лапами и ласковыми пальцами ветра, перебирающего непослушные кроны, сплетались в переливчатую мелодию.
Нэльвё рассеянно кивнул. Шальные тени костра с геометрической резкостью и четкостью линий обрисовали острые, угловатые черты лица. Усталость, которую днем еще можно было спрятать за улыбками и смехом, проступила с беспощадной правдивостью. Глаза - не переменчиво-аметистовые, а потемневшие, поблекшие - глядели устало, измученно... так смотрят давно и безнадежно больные.
"Совсем как в нашу первую встречу", - вдруг подумалось мне, и я невольно вздрогнул от этой непрошеной мысли, точно очнувшись от сна. И невольно усмехнулся. Подумать только! Прошло всего несколько дней, а кажется, что мы знакомы давно. Так давно, что и не вспомнить.
– Сколько нам еще ехать?
– негромко спросила Камелия. Она сидела по правую рук от меня, чуть наискосок. К ней тени были благосклоннее. Лицо, тонкое, как будто бы всегда удивленное из-за широко распахнутых миру глаз, казалось сейчас безжизненной маской, и только глаза, казавшиеся в огненном сумраке темными, почти черными, лихорадочно блестели. Она казалась восставшей из могилы, чье сердце уже не бьется, а измученная душа жаждет... чего? Мести? Забвения? Покоя?
"Как же выгляжу я?"
И в ответ на мой безмолвный, так и не сорвавшийся с губ вопрос, увидел во всполохах пламени свое лицо, сотканное из охристо-алых языков и вспыхивающих искр, словно нарисованное масляными красками. Черное на золоте - в провалах глаз, вокруг скул, в прорези рта...
...Мне казалось, что мы давно мертвы, но по какой-то глупой причуде, трусости, цепляемся за жизнь, делая вид, что ничего не произошло.
Убегать от себя можно бесконечно долго, пока в боку не поселится колкая, не проходящая боль, дыхание - сухое, горячее, как степной ветер - не раздерет горло. Пока вдруг, сам не зная, зачем, не обернешься и не заглянешь в черные глаза Ночи, в бездонный небесный колодец с искорками
Холод и пустоту в отражение собственных глаз...
Я вздрогнул и торопливо стер с лица липкую тень тревоги. Бисеринки пота, выступившие на лбу, холодили пальцы воспоминаниями о Бездне.
Тревогу... но чью тревогу? И чьи это мысли?
– Все в порядке?
– вкрадчиво спросил Нэльвё, странно смотря на меня. Я слабо кивнул, обвел поляну мутным взглядом.
– В порядке...
– пробормотал я, еще раз проведя ладонями по лицу. Вымучено улыбнулся и сказал:
– Пойдемте спать?
Нэльвё бросил на меня короткий взгляд. Сгреб пустые уже миски, подхватил котелок и, не обронив ни слова, отправился туда, где ручей тихонько плел тонкую переливчато серебристую кудель. Я неловко и совершенно по-дурацки улыбнулся ему вслед. Благодарность, которую я испытывал за то, что он взял на себя эту нехитрую, но хлопотную обязанность, было не описать. По уговору, плескаться в ручье после ужина должен был я, но что-то подсказывало мне, что это не лучшая затея. С меня станется напороться на единственный в округе омут, и если не утопнуть в нем самому, так утопить посуду - наверняка.
Я медленно поднялся и выпрямился, шатко замерев: пережидал дурноту. Наваждение, порожденное мягким шепотом Ночи, пробравшее до костей, выпило из меня все силы и выбросило обратно в жизнь, как сломанную игрушку.
– Мастер Мио!
Оклик Камелии застал меня, когда я наклонился к одной из сумок, где лежали, туго скатанные, втридорога купленные шерстяные одеяла.
Под моим устало-внимательным взгляд Камелия смутилась, и, замявшись, сбивчиво проговорила:
– Я... хотела спросить: долго еще нам до Зеленых Холмов?
Я растерялся, не ожидая этого вопроса. И потому не сразу ответил:
– Думаю, через два-три дня. Точнее нельзя сказать: в Лесу пространство и время ведут себя по-другому; иначе, чем везде. И неизвестно, как быстро Совет согласится принять меня.
– Ясно, - торопливо ответила она, даже не дослушав, и отвернулась, с деланным интересом принявшись выискивать что-то в чемоданчике.
Я немного понаблюдал за ней, но, так и не поняв, что сейчас произошло, только пожал плечами. И, подхватив одеяло, пошел устраиваться на ночлег.
Камелия прошуршала еще с минуту, потом замерла, помолчала и неожиданно заговорила вновь - сбивчиво, торопливо, словно боясь передумать:
– Я... на самом деле... в общем, вы говорили о том, что настоящий волшебник должен слышать...
– Волю, - подсказал я умолкнувшей девушке, смотря на нее с растущим интересом. Она еще больше смутилась, чувствуя мой внимательный взгляд, но не отступилась, продолжив уже тверже:
– Да, Воля. И вот, я хотела узнать... а... как ее услышать?