Уйди во тьму
Шрифт:
Долли, конечно, могла быть и в Тибете. Он лишь дважды видел ее после смерти Моди. Первый раз, когда он однажды вечером — через неделю после примирения с Элен — с опасениями и страхом вышел из дому и отправился на квартиру к Долли. Он намеревался изложить ей ситуацию возможно более честно, но отвратительно справился с этим. Как бы мало у мужчины не осталось под конец чувств к женщине, если они долгое время были вместе и близки, у него отложилась определенная терпимость к ее маленьким недостаткам, и он с таким же снисхождением вспоминал грязные тарелки в ее раковине, ее третьеразрядные книги и странный вкус в музыке, треснувшее зеркало, которое она так и не починила, как вспоминал ее губы и бедра. Вспоминая все это в связи с Долли, он расслабился к тому времени, когда подошел к ее двери, и после кофе с тортом, собравшись уходить, смутно пообещал ей скоро увидеться. Когда же она, взглянув на него с дурным предчувствием, спросила: «Когда, когда?» — он ответил лишь: «Скоро, скоро», — и вышел, преследуемый
Но он дал слово. Подумай он хотя бы минуту об этом предательстве, он понял бы, что погиб. Он старался забыть ее, и преуспел: она исчезла из его сознания подобно этим несчастным людям, замурованным в цементе, которых выбрасывают за борт, и они летят на дно моря. Хотя она его не забывала. Как раз когда он выбросил ее из головы, она начала звонить ему, и поскольку он неизменно вешал трубку, она стала слать ему записочки, написанные бледно-лиловыми чернилами, полные тоски и мольбы, надушенные и с приложением унизительных сувениров: роз, сорванных ими во время Недели садоводства в Вестовере, открытки, которую он купил ей на «Поездке в Небо», двух палочек от эскимо, которые они с осознанным легкомыслием ели на ярмарке в Ричмонде. Эти записочки стыдили его, возмущали; именно такие вещи, о чем он однажды рассказал Долли, говоря об Элен, — липучие сладостно-горькие памятки, доводившие его до исступленного раскаяния; наделав столько бед, сумеет ли он когда-либо зажить настоящей жизнью?
Однажды вечером Долли навестила его. Это был безрассудный поступок, но ей повезло, поскольку Элен на неделю уехала к своей невестке в Пенсильванию. Это была ужасная сцена. Долли ворвалась в дом с сильного дождя — мокрые волосы ее змейками налипли на лицо, она неуклюже пригрозила ему канделябром, ее вырвало на ковер, она поскользнулась и упала в лужицу, где и осталась лежать в беспамятстве. Лофтис впервые видел ее пьяной, и потому не знал, как с ней держаться. Он привел ее немного в порядок и отвез к ней на квартиру, где осторожно уложил в постель и какое-то время подержал за руку, слушая, как она бормочет, мешая фантазии с воспоминаниями. «Упокоенные в алебастровых гробницах, — эти строки он однажды прочел ей из книжки стихов, принадлежавшей Пейтон; строки, которые он забыл и не мог понять, как Долли могла их помнить, — спят кроткие участники воскрешения». И она опустилась на подушки словно Камилла и наконец благополучно забылась, а он, вытирая пот со лба и с болью сожаления в сердце, воздал Богу или кому-то свою первую в жизни честную молитву.
Больше она его не беспокоила. Из-за этого инцидента он еще сильнее постарался ее забыть. В конце апреля они с Элен сели на поезд и отправились на три недели на курорт под Эшвиллем, и там, среди затянутых туманом холмов, в прохладном, насыщенном ароматом папоротников воздухе, где небо над ними казалось бездонным озером, они оба успокоились. Он постепенно вернул ее мысли от Моди и заботливо заставил делать то, что полезно для здоровья, — плавать и ездить верхом, ходить по вьючным тропам. Лицо у нее было усталое и в морщинах, но в новом купальном костюме тело все еще выглядело теплым и способным воспринимать любовь. Он трижды занимался с ней любовью — сам акт ему не особенно понравился, но потом — когда она мирно дремала возле него — он был рад и горд, что находится тут, а не в постели с отдыхающей разведенной из Атланты, которая усиленно завлекала его и у которой была такая идеальная кожа, что казалось, хорошенький молодой овал ее личика покрыт лаком и рассыплется от прикосновения. Он с грустью подумал о Долли. Но!.. «Я люблю вас, мой дорогой, — снова и снова говорила ему Элен, — как могли мы потерять столько времени? Простите меня, — говорила она, крепко вцепившись в его руку, словно отпусти он ее, и они снова поплывут в разные стороны, — простите меня, простите, простите, я была такой дурой». И когда Элен говорила такое — совсем как в кино, с таким убеждением, он был не в состоянии решить, кто же из них был все-таки дураком — он сам или Элен.
Вечерами они пили слабое пиво военного времени с членом клуба «Ротари» и его женой из Лондона, что в Онтарио. Мужчину звали Малкольм Макдермотт; он появлялся в шотландских юбках и с изогнутой палкой, и слушать его было все равно что слышать, как вода с грохотом льется в старую ванну. Вопроса не было, как понимал Лофтис, кто носит юбки в семье, ибо он был из тех мужчин, при чьих высказываниях жена кротко присутствует подобно волнующейся горничной, и если она заговаривала, то с таким видом, словно только что застенчиво вбежала в комнату, чтобы стряхнуть крошку, и тотчас снова отходила к стенке. Ей было немногим больше пятидесяти, и у нее было пухлое лицо канадки с блестящими глазами. Когда Элен упомянула, что в их семье недавно произошла смерть, пухлые губки Кэти приобрели трагическое выражение, и она сказала Элен, что тоже перенесла потерю ребенка, но что она нашла чем себя отвлечь, и брякнула что-то насчет золотых рыбок.
— Кэти, девочка моя, — прогремел Макдермотт, — ну что мужику делать с золотыми рыбками в доме? Одно беспокойство!
— Для нее, Малкольм, — пропищала она.
— Золотые рыбки?!
Тема эта тут и сгинула, но она придала
— Моя дочь, — сказала она, — моя младшая дочь изучает искусство в Нью-Йорке. Она такая душенька, хотя я, наверное, пристрастна как мать. Она уже довольно долго не была дома, ну и вы знаете про обои — я говорила вам прошлым вечером, какой мы купили рисунок? Ну, понимаете, я и не думала отделать ими комнату, не показав предварительно ей, — у нее все так хорошо в Нью-Йорке…
Лофтис чуть не рехнулся, а потом, в своих комнатах, первым делом попросил Элен, пожалуйста, повторить то, что она сказала Макдермоттам.
Элен выглядела уставшей, но в глазах ее было высокомерное удовлетворение, чуть ли не облегчение, когда она подошла к нему и, положив голову на плечо, сказала:
— Ну не отчаянная же это была ложь, дорогой? — Она вздохнула. — Пейтон. Ведь мы почти ни слова не говорили о ней, а теперь я сказала. Ох, дорогой, я так хочу, чтобы она вернулась домой — хотя бы ненадолго, я так хочу ее увидеть. Вы ведь верите мне, верно, дорогой? Подскажите, как мне написать ей… подскажите… — Она хихикнула. — Такие смешные эти Макдермотты. Подскажите мне, дорогой. Давайте вернемся в дом…
Он тоже опустил голову, мягко, а вокруг них синий вечер, казалось, таял и умирал, и вместе с его затуханием в тумане возникло с десяток звуков, которых Лофтис прежде не слышал: сверчки и шустрая возня детей, шаги в коридоре, тихие пожелания спокойной ночи и биение их сердец, колотившихся как барабаны. Это был — по любым мерилам — самый приятный момент на его памяти, и вечером накануне свадьбы Пейтон Лофтис вспомнил его — как бились в унисон их сердца в победоносном и диком экстазе. Мужчина столь неодаренный, рассуждал он, мог достичь того же, что и великие люди, будь у него терпение и искорка удачи, хотя его собственная дорога идет под откос к горькому роковому концу. Ветер, гнавший ночь по промерзшим акрам звезд, вдруг пронизал Лофтиса холодом, и его жизнь показалась ему случайностью; тем не менее был у него свой взлет, своя минута славы перед последним спуском. Вы знаете о падении этого человека; а вы знаете о его борениях?
Привези снова домой невесту, привези домой триумф нашей победы.
Приняв ванну, побрившись и причесавшись, надев костюм из твида в елочку и клетчатый жилет, он пересек гостиную, пожав по дороге с полдюжины протянутых с поздравлением рук. Было четыре часа дня, обряд должен состояться через полчаса, и в доме было полно гостей. Они пришли — мужчины средних лет с женами, мужчины помоложе с лысеющими висками и с женами, старавшимися в тридцать пять справиться с легкой полнотой, и самые молодые — юноши и девушки семнадцати, восемнадцати и двадцати лет, которые, всем улыбаясь и держась за руки, старались ни от чего не отказаться, кроме, возможно, мрачных мыслей, поскольку ведь шла воина и кому-то из них предстояло туда отправиться, — все эти люди пришли сюда, чтобы свадьба Пейтон прошла успешно. Многие из них были друзьями Милтона и Элен, а молодежь — друзьями Пейтон из Суит-Брайера и университета, и Порт-Варвика. Настроение у гостей было самое разное, вызываемое свадьбой. Молодые замужние женщины находились в состоянии возбуждения и восторга — лишь порой их ненадолго посещала депрессия, — а их мужья попыхивали трубками — и курили сигареты, и поглядывали на молоденьких девочек, которым еще не было двадцати. Эти молоденькие девушки, с мягкой девственной медлительностью растягивавшие слова, с влажными накрашенными губами и маленькими веснушчатыми грудками, упруго поднимавшимися и опускавшимися от дыхания, стояли кружком и болтали, стараясь выглядеть чопорно, а выглядели лишь все более и более взволнованными, по мере того как приближалось время обряда. Среди седых мужчин царила скука, но хотя они свысока смотрели на молодежь, тем не менее это было всегда по-доброму, а их жены, периодически отправлявшиеся полюбоваться свадебными подарками, теряли дар речи, преисполняясь сентиментальностью и с трудом сдерживая слезы.
Почти все пришли; они растеклись по столовой, по двум коридорам, по обоим крыльцам и — поскольку было тепло — по лужайке. Тут был адмирал Эрнест Лавлейс, военно-морской инспектор на верфи; он два года назад потерял жену в автомобильной катастрофе. Тут были Манси и Кафберты и Хеджерты. Все трое мужчин этих семейств работали менеджерами на судостроительной верфи. Был тут и сам пожилой Картер Хьюстон с женой, продолжавшей в семьдесят лет считаться виргинской красавицей; эти двое сидели в одном из углов, и все уделяли им внимание, поскольку он был начальником на верфи. Были тут Эпплтоны и Ла-Фаржи и Фаунтлерой Мэйо, принадлежавшие к первым поселенцам в Виргинии, а также семейство Мартина Браунштейна — евреи, так давно жившие в Виргинии, что их принимали за виргинцев. Затем была тут группа врачей с женами — доктора Холкомб и Шмидт, и Дж. И. Б. Стюарт, и Лонерген, и Балуинкл, от них всех слегка попахивало эфиром, и был тут еще доктор Плюит Делаплейн, который впервые робко появился на публике после суда над ним, оправдавшего его за преступно сделанный аборт. Был тут и бедняга Медуик Эймс с женой, закатившей истерику, и мастер Стабесс, и капитан первого ранга Филлипс Киндермен с женой.