Уйти красиво и с деньгами
Шрифт:
В Нетске она потом изо всех сил делала вид, что с Кузиными почти незнакома и совсем не различает их длинных невыразительных лиц. Сережа на нее обиделся и исчез вместе со своей флейтой, а вот Петюша до сих пор нарочно старался дружить с Вовой Фрязиным, чтоб попадаться Лизе на глаза. Но такой он был унылый и нескладный, что Лиза лишь удивлялась, как она могла с ним целоваться. «Я сделала ложный шаг, – говорила она себе теткиным светским тоном. – Забыть, забыть, забыть!»
Зато теперь, когда Лиза целовалась с Ваней, все было по-другому. Она вместе с ним летала, как бывает во сне,
Ей снова захотелось взглянуть на Ваню, и она откинула голову назад. Мокрая коса холодила шею, а платье было сырое и забрызгано грязью. То-то тетя Анюта раскричится: «Ужас! Не отмыть! В лохань его!» Но ничего теперь не страшно!
– Я бы хотел сейчас умереть, – сказал Ваня так тихо, что его голоса почти не было слышно за шлепаньем дождя.
– Зачем же умирать? – удивилась Лиза.
Впрочем, она понимала зачем – так положено.
Быть может, он и застрелиться теперь захочет?
– Так хорошо, наверное, никогда больше не будет, – ответил Ваня.
– А если будет? И даже лучше?
Ваня только пожал плечами.
– Вы сегодня случайно у фрязинской калитки оказались? – спросила Лиза.
Ей очень хотелось, чтобы их встречу подстроила неотвратимая судьба.
– Нет, нарочно, – признался Ваня. – Я все время по Почтовой хожу – из одного конца в другой. Только у вас на окошках всегда занавески спущены.
– Это из-за жары. Я вообще в окна не смотрю. Тетя говорит, это вульгарно, по-купечески. Ой, извините…
Кажется, она ляпнула что-то возмутительное?
Но Ваня не обиделся:
– Ничего! Я же не купец. Мы из мещан.
– Вот и хорошо! Как хорошо!.. Посмотрите, наша Матреша бежит!
Им виден был кусочек безымянного проулка – за ларинской беседкой в прошлом году вырубили сухую сирень. Прочный забор также давал в этом месте сбой и был временно залатан тощим штакетником. В эту прогалину теперь можно было наблюдать, как Матреша спешит от Тихуновских. Думая, что в проулке никто ее не увидит, она стащила с головы даренный Анной Терентьевной розовый бумажный платок и спрятала за пазуху, чтоб не намок. Юбку подобрала так, что показались не только башмаки, но и серые чулки, закатанные до колен, и сами костлявые Матрешины колени. К дому Матреша спешила крупной рысью.
– Мы ее видим, а она нас нет, – засмеялась Лиза.
Но Ваня не смеялся. Он тут, в беседке, даже не улыбнулся ни разу, только смотрел на Лизу пристально и удивленно.
– Правда то, что вы сказали? Вы не шутите? – спросил он вдруг.
– А что такое я сказала? Про Матрешу?
Он отрицательно покачал головой и взял ее руку, теперь озябшую. Громче зашумел дождь, защелкали по мокрому столику капли с дырявой крыши. Небо опять осветилось белым и зеленым, грохнул гром, только не так скоро и сильно, как в прошлый раз.
– Гроза кружит вокруг нас, – сказал Ваня. – Теперь опять приближается.
В самом деле, свет и грохот стали мелькать и перемежаться все чаще.
Лиза знала, что надо сосчитать секунды и потом умножить на какое-то дробное число верст – так можно понять,
– Те-те-те! – раздалось вдруг совсем рядом.
Лиза оторвалась от Ваниных губ, но рук не разжала. Она оглянулась и увидела, что за штакетником, в проулке, буквально в двух шагах от них стоит Игнатий Феликсович Пианович. Дождевые струи стекают с его большого черного зонта и часто каплют с острых спиц. Губы и бородка Игнатия Феликсовича улыбаются, а вот в глазах сладости нет.
– Те-те-те! – повторил Игнатий Феликсович.
Он погрозил Лизе пальцем, как это он обычно делал в шутку, и двинулся по проулку дальше, аккуратно обходя лужи и ступая по самым безопасным местам размокшими лаковыми ботинками.
Гроза ушла, а дождь остался. Он был нудный и пах октябрем. Такой раньше, чем через неделю, не кончится!
Лиза таки схватила насморк и хрипоту. Теперь она лежала в постели с шерстяной косынкой вокруг шеи, пила чай с малиной и читала толстый, как полено, роман «Обрыв». Окна ее комнаты выходили, увы, не на Почтовую, где, наверное, потерянно бродил сейчас Ваня. Когда она вставала с кровати, что строжайше было запрещено, видела лишь собственный двор и фрязинскую крышу. Под самым подоконником гнула корявый ствол старая яблоня. Ее ветки-руки широко раскидывались внизу и норовили затенить смородину в огороде.
Артемьевна давно подбивала Анну Терентьевну выпилить пустое и вредное дерево – все равно яблоки на нем мелкие и кислые, зато белого света не видно из-за листвы. Но Лиза умоляла тетку не трогать яблоню. Она говорила, что деревьев в Нетске и без того мало, тем более таких старых и развесистых. Романтическая Анна Терентьевна соглашалась и всякий раз восклицала: «Ах, какой дивный яблоневый сад был у нас в Сопиловке Курской губернии!»
За свою яблоню Лиза стояла горой: по дереву легко и весело было спускаться прямо из окна во двор. Надо было только перебраться на сук, услужливо подставленный к самому окну и похожий на перильце, и спрыгнуть в траву. Лиза проделывала это множество раз. По яблоне можно было и забраться со двора в комнату. Правда, в этом году в окно Лиза еще не лазила – приходилось беречь платья, которых осталось всего два (из прочих она навсегда выросла).
– Лиза, как твое горлышко? – проворковала Анна Терентьевна, входя в комнату семенящей походкой, которая прилична для посещения тяжелых больных.
Ни одна капля не плеснула из большой чашки, которую тетка внесла на серебряном подносике. При виде этой чашки Лиза содрогнулась. Она готова была лечиться безобидными анисовыми микстурами или противными, но мимолетными порошками и каплями (сморщилась, проглотила, забыла!). А разогретый в ложке над спиртовкой кусок сахара, коричневый, горький, незаменимый при кашле, и вовсе прелесть!