Уйти красиво
Шрифт:
Любопытство все-таки победило страх, и Ольшевский вошел в комнату, доверительно сообщив:
— Ужасно простужаться летом: хоть лечись, хоть не лечись — толку чуть. Завтра у меня съемка на телевидении, а нос красный, как помидор.
— Ничего, припудришь, — снисходительно заметил Николай Степанович.
— Вы так думаете? — серьезно спросил манекенщик и скосил взгляд в зеркало.
Ольшевский явно принимал своего неожиданного визитера за крутого, а Позднякову не хотелось его разочаровывать. Поздняков было уже открыл рот, как на журнальном столике возле
Манекенщик, путаясь в полах халата, рысью бросился снимать трубку, точно опасался, что его опередит Поздняков. У того, впрочем, такая мысль мелькнула, но воспоминание о свербящей ноге ее совершенно перебило.
— Да, да, да, — троекратно выкрикнул в трубку Ольшевский и покосился через плечо на сыщика.
Поздняков немедленно навострил уши. Он видел только спину Ольшевского, но по интонации сразу понял, что тот разговаривал с женщиной, причем с женщиной, с которой у демонстратора гладкой рожи и модных пиджаков были постельно-деловые отношения.
— Ну, конечно, конечно, крошка, — замурлыкал он с французским прононсом — результат насморка. — Я помню, помню… Когда же великий и могучий Бобо забывал о своей маленькой девочке?
Если бы не больная нога, Поздняков бы, наверное, сбацал камаринского: ключевая фраза была произнесена. Теперь понятно, кто вчера звонил Виолетте, вызвав девичий румянец на ее нордическом лице. Может, и теперь она ему звонила? А почему бы так прямо и не спросить?
Ольшевский больше не произнес ни слова, выслушивая свою собеседницу и время от времени чмокая воздух, изображая поцелуй. Позднякову это надоело.
— Передай привет Виолетте, — бросил он.
Ольшевский швырнул трубку и повернулся к незваному гостю:
— При чем тут Виолетта?
— Я просто подумал, что если уж ты провел с ней две предыдущие ночи, то сегодняшнюю сам Бог велел. Он, кажется, троицу любит.
— Вы что же, за мной следите? — удивился Ольшевский. Однако красноречивый испепеляющий взгляд изобразить ему не удалось: он мучительно начал хватать ртом воздух, сморщился и громко чихнул. Один раз, другой…
— Разболелся ты, парень, не на шутку, — сочувственно заметил Поздняков. — На СПИД давно не проверялся?
От такого наглого обращения Ольшевский расчихался еще сильнее, тряхнул своими белокурыми, тщательно расчесанными на пробор волосами до плеч и гневно возопил:
— Да кто вы, в конце концов, такой? Приходите в мой дом без приглашения, подслушиваете мои телефонные разговоры, отпускаете дурацкие шуточки! Мне это уже надоело, понятно? Спрашивайте, что хотели, и проваливайте! У меня завтра съемка на телевидении, и мне еще нужно привести себя в порядок.
«Ой-ой-ой, как страшно, петушок расхрабрился!»
— Что у тебя было с Ларисой Петровной Кривцовой? Припомни-ка, только быстро, — миролюбивым тоном предложил Поздняков.
— С какой стати? — вспыхнул осмелевший Ольшевский. — Со следователем на эту тему я уже разговаривал, а вы не следователь, чтобы допытываться. Я вообще вот сейчас возьму и позвоню в милицию. Чего это вы тут ходите и вынюхиваете, все-таки речь идет о самоубийстве
Слова Ольшевского подействовали на Позднякова, словно сигнал трубы на кавалерийскую лошадь. Он приподнялся со стула, на мгновение забыв о больной ноге, и самым зловещим тоном, на какой только был способен, пообещал:
— Сейчас я тебе предъявлю удостоверение, сейчас ты полюбуешься на мои корочки, только не удивляйся потом, если твоя замечательная гладкая рожа сильно окривеет и ни на какие телевизионные съемки тебя больше не позовут!
Ольшевский побледнел и вжался спиной в стену. В принципе, ему ничего не стоило, учитывая хромоту Позднякова, выскочить за дверь и заорать дурным голосом на весь подъезд: «Караул! Убивают!» — но он почему-то так не поступил.
А Поздняков продолжал все в той же манере:
— Ну что уставился? Давай, давай рассказывай, что там у вас за дела получились с Кривцовой и Хрусталевой и при чем здесь Виолетта, а то один хороший знакомый Жанночки интересуется, откуда, мол, сплетни поползли насчет тебя и его лапоньки. Он хотел было сам к тебе заглянуть, прихватив пару дружков, да некогда ему сейчас. Попросил меня попроведать тебя, когда буду в здешних краях. Вот я и нагрянул.
Ольшевский долго беззвучно шевелил губами, прежде чем у него прорезался голос:
— Черт! Так я и знал, так я и знал, что все кончится чем-нибудь подобным. А мне все это зачем? Хорошо, рассказываю, только для вашего… ну, приятеля Жанны, потому что следователю я рассказал немного по-другому. Но ей, Ларисе, теперь уже все равно, ведь так? В общем, у меня не было никаких отношений ни с той, ни с другой…
— То есть?!
Ольшевский шмыгнул носом:
— Ну не было у меня ничего ни с Кривцовой, ни с Жанной! Это все Виолетта. Не знаю, что она там мудрила, но я же был от нее зависим. Говорила: приударь за Кривцовой — она женщина одинокая, с деньгами, со связями. Ну, я и приударил. Она пару раз взяла меня на какие-то презентации, где ей в качестве сопровождающего требовался эффектный мужчина, а дальше этого дело не пошло. Да, еще на даче я у нее однажды был. Все, кажется. А по Дому моделей и в определенных кругах пошли слухи, что Кривцова якобы от меня без ума, а я верчу-кручу ею, как хочу, но я, учтите, к этому руки не прилагал. Потом и того хлеще: будто я ее променял на Жанну Хрусталеву, и она, Кривцова, значит, рвет и мечет от ревности.
— А ты тем временем согревал одинокую постель самой Виолетты Шихт?
Ольшевский усмехнулся:
— Ну, не такая уж она была одинокая, эта самая постель, — не успевала даже остыть от предыдущего… Ну, был я с ней пару раз, а что вы хотите, если такая у меня работа?
— Сочувствую, профессия альфонса почти такая же тяжелая, как профессия шахтера, — притворно вздохнул Поздняков и уточнил: — Завтрашнюю съемку тебе Виолетта устроила?
Ольшевский надул было губки, но вовремя спохватился и не стал изображать бедную, но чистенькую гордость.