Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне

Макглинн Шон

Трупы Гийома и нескольких его товарищей затем были привязаны к доскам от забора, которые потом пустили по течению Сены. И если на пути не попадалось никаких препятствий, то плоты со страшным грузом следовали до самого Руана, демонстрируя тем самым, каким суровым может быть наказание.

Здесь мы видим собрание воедино многих уже известных элементов: упор на зрительное восприятие и чрезмерную жестокость короля, а также одобрение и восхваление аббатом «руки Божьей» и праведного воздаяния виновным за их прегрешения. Здесь также присутствует и ксенофобия, поскольку убитые были нормандцами, а не французами. Это, конечно, не служило сигналом к изуверствам, но все же казалось чем-то предопределенным свыше. Как же просто совершать акты отвратительной дикости в хаосе настоящей войны!

Реакционные сходства между Генрихом и Людовиком скрывают растущие расхождения представлений англичан и остальных европейцев на монархическую форму правления. Во Франции, Германии и где бы то ни было теократическая монархия испытывала

куда более значительное влияние, чем в Англии, прокладывая путь к последующему абсолютизму. Это частично объясняет, почему меры, предпринимаемые против катар в Южной Франции, получили столь мощную королевскую поддержку — ведь они создали другую грань божественного закона и порядка. Это также помогает объяснить относительный (для Англии) недостаток активной политической оппозиции против французских королей. Французские бароны оказались неспособны выступить единым фронтом и создать эффективную программу борьбы с королевским деспотизмом, и даже когда начались серьезные восстания, их намерения главным образом сводились к тому, чтобы изменить политику правительства, а не угрожать непосредственно королю. Французы с ужасом взирали на проявившуюся позднее склонность англичан убивать собственных королей, сами они вкус этой крови попробовали намного позже.

В Англии выступления против монархии, сами по себе чрезвычайно опасные, казались не столь серьезными в силу того, что королевская власть в стране носила более феодальный и менее религиозный характер. Термин «феодализм», несмотря на всю современную критику, весьма точно отражает особенности иерархического общества. «Добросовестность», или честные намерения, требовалась с обеих сторон при заключении личной, политической сделки между лордами и вассалами. Таким образом, если король, особенно в таком государстве, как Англия, оказывался неспособным исполнить свои обязательства в этой сделке: поддержать закон и порядок в стране, обеспечить надлежащее управление, защитить королевство и т. д., — он рисковал тем, что его могли призвать к ответу, притом без особых церемоний. Если английский король путал свою теократическую и феодальную роли, то это вызывало кризис внутри королевства. Даже когда феодальные отношения пришли в упадок, теократическая монархия в Англии эпохи Позднего Средневековья по-прежнему носила ограниченный характер, как явственно демонстрирует правление Ричарда II.

Теория — это одно, а реальность — совсем другое. Для правителя важнее всего было удержать власть; ради этого ему приходилось применять насилие, причем широко, однако действовать следовало крайне продуманно. Проявление слабости могло сослужить плохую службу. В хрониках Джона Хардинга находим характерное предупреждение для монарших особ:

Короли, не следующие закону и не хранящие мир,

Вскоре покидают эту землю,

И не познать им благодати Божьей после смерти.

Излишнее насилие и чрезмерная жестокость со стороны монарха получали одобрение; выборочное, непоследовательное проявление насилия — нет. Филиппа Мэддерн выделила три категории оправданного насилия, применяемого королем в роли судьи. Во-первых, карательные акты как проявление власти монарха, причем власти, дарованной ему Господом. Во-вторых, насилие, направленное во имя доброго дела — например, поддержания мира и порядка. В-третьих, насилие, направленное против определенных лиц, то есть преступников и грешников.

Король был волен (и это приветствовалось и поощрялось) выражать свое возмущение: « Гнев короля неопровержим, как и гнев Божий; их можно даже не разделять». Но свою ярость помазаннику Божьему надлежало проявлять как точное и пропорциональное отражение гнева Господнего. То же самое относилось и к Божьей милости; справедливость при отправлении правосудия предусматривала проявление милости. Равно как и королевская жестокость, милость также превозносилась. Когда Филипп II Французский в 1214 г. разгромил своих врагов в Бовине, неподалеку от Лилля, он не стал предавать смертной казни тех, кто был обвинен в государственной измене и участвовал в восстании, как того требовали римское право и французский обычай. Его королевский биограф, льстец и панегирист Гийом Бретонский пишет о проявленной Филиппом милости к своим пленникам и восхваляет его удивительное всепрощение и сострадание. Конечно, подобные акты снисходительности могли превозноситься не меньше, чем публичные казни; часто в этих случаях монархами двигали политические или пропагандистские соображения. Королю было выгодно, если его боялись; но заслужить любовь и уважение — это тоже дорогого стоило и являлось источником немалого политического капитала. Папа Климент IV в 1265 г., после подавления восстания баронов, в письме Генриху III посоветовал следующее: « Всепрощение и милость привлекут на твою сторону людей и заставят народ полюбить тебя больше, нежели наказание, поскольку жажда мести насыщает единиц, но вызывает ненависть у многих».

Заступничество за женщин являлось еще одним проявлением послабления королевского гнева. Самый известный пример такого вмешательства — дело о жителях Кале, о

чем в ярких и кровавых хрониках пишет Фруассар, описывая начальный этап Столетней войны. В 1346 г. Эдуард III осадил и взял Кале, город на северо-востоке Франции. Закаленный в боях, удачливый и весьма суровый воитель, Эдуард хотел устроить общую резню горожан в назидание любым другим городам, которые могли в будущем оказать сопротивление англичанам. Военный совет отговаривал его от такого шага, напоминая о событиях более чем вековой давности. Имелась в виду осада Рочестера королем Иоанном Безземельным. И здесь Эдуарда III предупредили, что с англичанами могут поступить точно так же, окажись они в руках французов: мало ли как в дальнейшем сложится ход войны. Эдуарда удалось умиротворить, но частично: за то, что пощаду получило большинство, он потребовал принести в жертву меньшинство; на казнь жители должны были сами выдвинуть шесть человек из своего числа. Зазвонили колокола, созывая население Кале на общее собрание. Шесть добровольцев из правящей элиты города, в том числе самый богатый человек, Эстас де Сен-Пьер, вызвались принести себя в жертву для умиротворения разгневанного английского короля. Раздетые до нижнего белья и связанные веревкой за шеи, они выступили из города навстречу Эдуарду. Приблизившись, они опустились на колени, моля монарха о пощаде. Эдуард, однако, был тверд и велел отрубить им головы. Тогда вмешалась его супруга, Филиппа Эно. Она сжалилась над несчастными и, невзирая на беременность, бросилась к ногам супруга и принялась молить о милости к ним во имя своей любви. Король, естественно, уступил, и узники были освобождены. Этот эпизод не навредил репутации Эдуарда III как беспощадного правителя: его ярые сторонники позаботились об этом. Но какой бы поучительной ни выглядела эта история о милости, проявленной королем, она была отнюдь не типичной: один военачальник, из жалости позволивший вражескому гарнизону уйти, лишился головы. Подобные меры не поощряли сдержанности к врагу на поле битвы.

В своем повествовании о Кале Фруассар неоднократно подчеркивает, как сильно был разгневан король Эдуард потерями своего войска при осаде этого города; таким образом, его гнев был и оправдан, и понятен. Господь Ветхого Завета являет множество примеров, из которых мы видим, как суровое возмездие обращалось на благо людей. А поскольку короли и лорды представляли власть, ниспосланную Богом, общество полагалось на справедливость своих правителей, понимая, как показал в своем исследовании Ричард Бартон, « что они могли воспылать праведным гневом, если их положению или находящимся под их опекой территориям что-то угрожало», и те, кто сопротивлялся власти, « рассматривались как грешники, заслуживающие наказания». Такое понимание имеет под собой недвусмысленный военный подтекст; отсюда совсем короткий шаг до изуверств на поле брани, на которые подталкивали своих солдат средневековые военачальники. Проявление гнева и жестокости принималось как выражение иерархии власти, оно «закреплялось» за воюющими и отрицалось для трудящихся; низшие сословия опирались на более высокие и доверяли им орудовать «мечом» правосудия, а не «вилами».

Удержание масс в подчинении — вот одна из задач, стоявших перед правителем, а поддержание мира среди знати — другая материя, причем гораздо более тонкая. Среди представителей высших слоев общества обращение к жестокости было привычным делом при разрешении любого спора, и по своим масштабам оно выходило за рамки обычных преступления и наказания. Всегда существовала опасность того, что споры из выяснения личных отношений перерастут в длительную междоусобную вражду. В своем знаменитом труде «Феодальное общество» / Feudal Society(1940) Марк Блок рассуждает о том, что люди средневекового общества были подвержены воздействию « неукротимых сил». Живя в такой « близости с природой», они почти не могли ею управлять. « При всем развитии общественных отношений действовала некая атмосфера примитивного подчинения неукротимым силам, неослабевающих физических контрастов»; эпидемии, голод и « непрекращающиеся акты насилия»приводили к состоянию « перманентной опасности».

Неудивительно, что на фоне такой нестабильной ситуации власти предержащие при всяком удобном случае использовали свои возможности, чтобы силой повлиять на ход событий. Литература того периода была под стать эпохе; произведения вроде французской эпической поэмы о Рауле де Камбре были весьма «кровожадны», в них все пропитано междоусобной борьбой; как правило почти все действующие лица погибали. Единственным камнем преткновения анархии насилия оставалась королевская власть, которая пыталась обуздать аристократическую агрессию, действуя не из альтруистических побуждений, а из соображений самосохранения. Как проницательно отметил Ричард Каупер: « Когда лорды всех уровней, а также горожане брали в руки оружие и собирались воедино, чтобы выразить накипевшее недовольство, долгая традиция соблюдения прав частных лиц, подкрепленная характером рыцарства, лоб в лоб сталкивалась с развивающейся теорией государственной власти, переданной монарху ради всеобщего благоденствия».