Uzbekiada

Докучаев Алексей

Как и предполагалось, на месте преступление ничего нового обнаружить не удалось. Только следы ботинок, да всякий мелкий мусор. В таких местах обычно становятся жертвой насилия в задницу или грабежа. Но вот удача, недалеко находилась лавка и вполне вероятно, что в неблагоприятном районе была оборудована камерами слежения.

Лавка как лавка. Зарешёченные окна, массивная дверь. Над входной дверью красовалась монументальная вывеска, золотыми буквами на траурно-чёрном фоне сообщавшая о кошерности продаваемого товара. Только евреев ему и не хватало. Предвкушая встречу

со стереотипным, картавым носителем пейсов инспектор зашёл в лавку.

Хозяин лавки не оправдал возложенных на него надежд. Круглолицый и упитанный человек славянской внешности, смотрел на инспектора с щенячьей преданностью, усиленно потея.

– Я уже всё рассказал констеблю.
– Затараторил пухлик.
– Даже в протоколе расписался! Да!

– Скажите, а почему у вас нет камер наружного наблюдения? Ведь не будете вы утверждать, что в лавку ни разу не пытались забраться?

– Так и есть.
– Виновато согласился лавочник.
– Камеры были, но их пришлось убрать.

– Позвольте полюбопытствовать почему?

– Я не знаю, как объяснить... Здесь недалеко заведение. Для этих... Меньшинств.
– Багровея признался пухлик.

– И?

– И я потерял веру в человечество.

Лицо лавочника приняло выражение, которое можно трактовать только как скорбь.

Инспектор, глядя на поникшего свидетеля уже начинал его жалеть. Он и сам за свою долгую службу видел много мерзостей, но такого... Встряхнув головой и прогнав внезапно нахлынувшие образы, он продолжил:

– Ладно, предположим вы ничего не видели, но, может быть, слышали? А может почувствовали что-то неладное? Или даже...
– Инспектор сделал зловещую паузу.
– ...нелепое?

Пухлик на мгновение задумался и заметно оживился.

– Да! Когда я открывал лавку у порога во что-то вляпался, а потом оно подало голос и это оказался человек.

Глаза инспектора пылали энтузиазмом. Дело кажется сдвигается с мёртвой точки. Появился свидетель.

– Замечательно!
– Пылко сказал он.
– Сейчас вы мне его опишите!

Он уже полез в карман пиджака за блокнотом и ручкой, но в другом кармане начал трезвонить телефон.

Глава 4. О вреде предрассудков.

Девяносто градусов плюс ещё столько же и ещё столько же, и ещё, и ещё, и ещё... Барражируя из одного угла комнаты в другой, всё о чём он мог думать было посещение курсов.

Это нужно было сделать, но он постоянно откладывал решение сделать первый шаг в долгий ящик. "А что, если?", этот вопрос постоянно провоцировал сомнения и мешал сосредоточиться на насущном. Ведь нет ничего проще, сделай звонок, оставь заявку и вперёд к новым

ощущениям! В два шага он подскочил к телефону, схватил трубку и сразу же выронил, как если бы та раскалилась до красна. Вовремя одумался, ещё немного и могло произойти не поправимое. И зачем он только бросил курить? Хоть какое-то успокоение, а теперь остаётся только топтаться на месте. Или всё же стоит попробовать и может быть обрести душевное равновесие, а вслед за этим и спокойный сон?

Несуразные сновидения, перемежаемые кошмарами, вырывали его из сна по несколько раз за ночь. Нет, в них его не убивали, за ним не гнались, но как владельца нескольких фобий пугали до смерти. В наиболее частом кошмаре он находился на балконе сидя на старой и очень шаткой табуретке, пол исчезал и начиналось бесконечное падение. Он падал, вцепившись в табуретку и кричал, постоянно ускорялся и кричал, просыпался и кричал, но так ни разу и не разбился. Благодаря такому отдыху он предпочитал, если получится, проводить ночное время суток в полудрёме или вообще бодрствуя и занимаясь разного рода шалостями. Но бесконечно продолжаться так не могло, предел есть у всего. И после очередной бессонной ночи, ругая себя за проявленное малодушие он стоял у телефона решаясь на простейшее действие.

Сделав глубокий вдох, он всё-таки решился, взял трубку и трясущейся рукой набрал заветные цифры. Во рту мгновенно пересохло, но бросать это дело было уже нельзя, длинные гудки сменились мелодичным женским голосом.

– З-здравствуйте.
– Запинаясь приветствовал он человека на другом конце провода.
– Это ведь курсы, я не ошибся номером? Хорошо. Как обращаться? Называйте меня Сирожа.

Дети, эти малолетние уроды, называли его Чупа-чупсом долгие годы. В детстве его массивное, почти сферической формы тело покоилось на тоненьких ножках. Откуда собственно и взялось это обидное прозвище. Почему не маракасом или одуванчиком? Подтекст от этого не изменился бы. Из уст жестоких и тупых детей обидно звучало абсолютно всё.

Сирожа очень расстраивался, но в большинстве случаев сделать ничего не мог, так как дразнили его не только сверстники, но и ребята постарше. Благодаря этому и многим другим факторам, комплексы его росли как на дрожжах. Обида копилась день за днём и уже к окончанию школы, Сирожа искренне ненавидел всех своих одноклассников, соседей, приятелей... Всех! После школы, как и все, получив профессию, по которой так и не работал ни дня, пытался устроить личную жизнь, не снискав популярности у женщин.

С годами пропорции тела остались неизменными, даже борода на лице не желала толком расти, делая его похожим на лишайного кота, ещё сильнее снижая и без того мизерную самооценку. Одно радовало, он был качком, пусть жирным, пусть на тонюсеньких ножках, но всё же качком. Конечно это не помогало ни устроиться на высокооплачиваемую работу каким-нибудь менеджером, ни выплачивать долги, даже выбивать долги он не мог. Качок обладал довольно кротким характером в повседневной жизни и на конфликт, не говоря уже о рукоприкладстве, шёл в самом крайнем случае.