Узелок Святогора

Ипатова Ольга Михайловна

Я часто ощущаю ее рядом, Люся как будто многому учит меня, советует, говорит. Ее жизнь, такая немыслимо короткая — всего двадцать с небольшим лет, была прекрасной, вся на взлете, на высоте, на одном дыхании.

Николай Гребенкин, в годы войны заместитель комиссара отряда имени Котовского, рассказывал, как он вместе с начальником разведки отряда Михаилом Линевским разговаривал с Люсей на берегу лесного озера о том, кто из комсомольцев сможет провести разведку в Верескове, где расположился немецко-полицейский гарнизон.

— Конечно, — сказала тогда моя дочь, — я пойду сама.

— Ты слишком

заметная, — не удержался Линевский.

— Ничего! — возразил Гребенкин. — Она артистка, вот пусть и покажет, на что способна.

— Мне это действительно легче будет сделать. — Люся не поддержала шутливый тон. — Я ведь там не раз бывала. И на смотрах самодеятельности, и вообще…

— Любовь Яровую играла! — снова не выдержал Гребенкин и хотел пошутить по этому поводу, потому что сам он, отчаянный, веселый парень, любил отважных людей. Ей тогда удалось уговорить Линевского. Когда Люся ушла, он с восхищением сказал Гребенкину:

— Вот молодчина! А ведь совсем еще девчонка.

Линевский, лихой красавец сибиряк, под взглядами которого млели все девчата, особенно когда он на какой-нибудь вечеринке танцевал свой коронный номер — сербиянку, погиб в Верескове, в отчаянном бою. Рассказывали потом, что немцы хотели снять с него кожаную тужурку, но не позволил какой-то их офицер — из уважения к его храбрости. Тогда, в начале войны, они еще демонстрировали перед своими солдатами уважение к храбрости русских, наверно, чтобы показать, чего стоят их победы, но потом, к концу войны, они издевались и над трупами, как будто вымещая на погибших всю злобу и обманутые свои надежды.

Михаил Чайковский, командир отряда, бывший курсант полковой школы одной из частей Красной Армии, был серьезным, вдумчивым, выглядел взрослее своих двадцати четырех лет, Люся рассказывала мне, что как-то после операции по разгрому власовцев в деревне Васино, когда они возвращались, увязая в мокром снегу, он вдруг сказал: «Выживешь, станешь учительницей — не забывай сирот, Люся, ты многим можешь согреть жизнь». — «Почему сирот?» — спросила она. «Знаешь, я ведь детдомовец. Родителей своих даже не знаю. И как таким детям нужно доброе слово, человеческая теплота!» Подумал, помолчал и, отряхивая с вьющихся волос снег, добавил: «Всем она нужна, теплота. Мы живем в суровое время. А хотелось бы жить по-доброму, без крови и смертей…»

А через неделю он погиб — погиб вместе с Люсей…

Вместе с нею, в том проклятом бою под Лугомовичами, погиб и Виктор Бульбенко. Улыбчивый русоволосый украинец, он, наверное, был тем единственным человеком, с которым Люся хотела после войны связать свою жизнь. Говорю: наверное, потому что у них была дружба, красивая, наивная дружба, о которой она избегала говорить даже со мной, только как-то, в минуту откровенности, сказала:

— Мне кажется, это и есть мой суженый. Но ведь война, мама, война! Разве можно о чем-нибудь думать сейчас? А?

Я промолчала, хотя, пожалуй, нужно было бы сказать ой что-нибудь ободряющее. Промолчала, потому что подумала, как все матери, прежде всего о ней: «Если что-то случится с Виктором, как же тогда Люся?»

Умирая в партизанском госпитале на руках у медсестры Тоси Авсеенко, он то и дело спрашивал:

— Люся жива?

Он повторял этот вопрос снова и снова,

хотя каждый раз получал утвердительный ответ. Но Тося не знала, что с Люсей, потому что бой продолжался. Ее вынесли с ноля боя тяжелораненую, положили в сани и повезли в укрытие, но боец, управляющий лошадью, погиб, и Виктор, пытаясь пробиться к ней, бросился к лошади, позабыв обо всем, в полный рост… Тут его и настигла пуля.

— Люся жива? — спрашивал он, и Тося, скрывая слезы, отвечала:

— Ее вынесли, Виктор. Она жива…

Как сейчас вижу перед собой этих хлопцев — разные, они были в чем-то похожи, наверно, это лежала на них общая печать суровости и ответственности за судьбы других. Молодые, они взяли на себя тяжелую ношу и, я думаю, чувствовали себя старше, чем на самом деле. И все же они были так молоды, так молоды…

— Осипович, всыпьте своей дочке по первое число! — говорил мужу Линевский, встречаясь с нами. — Ведь лезет впереди хлопцев, в самое пекло, как будто ничего ей не страшно!..

— Тетя Тая, пошейте мне рубашку, вы же так хорошо шьете! — попросил как-то однажды Виктор Бульбенко, давая мне кусок белого парашютного шелка.

— Красивым хочешь быть?

— Хочу! — ответил он, засмущавшись, но не отводя глаз.

Я хотела пошутить, что для будущего зятя пошью рубашку такую, какой ни у кого нет, но посмотрела на его покрасневшее лицо и промолчала. Эта рубашка была на нем и в бою под Лугомовичами, в ней его похоронили в общей братской могиле.

Я была на тех похоронах в Налибоцкой пуще. Здесь, под Любчей, хоронили командира отделения Николая Шеина и Михаила Чайковского. У Миши лицо было гневным, суровым, рот крепко сжат, как будто он все еще командовал боем. У Николая — спокойным, отрешенным, бледным, а сверху падал и падал снег, и я с ужасом видела: снежинки падают и не тают на лице, покрывают его хлопьями… Мы знали, что наши отступили, что Люси нет ни среди живых, ни среди мертвых. Последнее, что видели, как неслась в снежной круговерти лошадь с нею, раненой.

Фельдшер Василий Демидович Щегорцев умолчал — рана была смертельна… Я думала о том, что если Люся попала в руки врага, то… Дальше боялась думать, дальше сердце сжималось какой-то тяжелой судорогой, и я отгоняла от себя эти мысли, и смотрела на лица парней, и снова видела каждого из них живым и веселым…

…Тот март был долгий, суровый и холодный, весна никак не наступала, и Люся, украдкой приходя домой, гладила березу, что росла возле крыльца, и приговаривала: «Замерзла, моя милая, устала от мороза. Ничего, скоро и весна придет, и лето, дождемся его, правда?»

Береза стоит и сейчас на том самом месте, только белая атласная кора ее стала желтой и сморщенной, да ветви опустились почти до земли, как у плакучей ивы, будто и она вобрала в себя все горе, которое видела на своем веку, — человеческое горе от потерь войны.

Я помню ее маленьким зеленым ростком, что проклюнулся возле крыльца в тот год, когда я встречала здесь, на этой земле, первую весну, училась хозяйствовать, училась жить. Я тогда не знала, что меня ожидает, какую меру радости и потерь испытаю я здесь: то сожалела, что меня занесло так далеко от родного дома, то радовалась, потому что была молодой и верила в свое счастье, как верят в него все.