Ужасные невинные
Шрифт:
saudade.
Я думал, что это случится позже, гораздо позже.
Но выбирать не приходится и, чтобы заглушить дурацкую музыку в башке, дурацкую беспредметную грусть, я пялюсь и пялюсь на лавчонку. Biblioteksgatan полна других лавок и маленьких магазинчиков, в их витринах выставлены бесполезные, но милые вещицы, их хочется купить, хотя практического применения вещицам не найдешь никогда. Карманные магазинчики и похожи на карманников: они призваны элегантно выкачивать деньги, если бы в витринах стояли «однорукие бандиты» – это было бы не в пример честнее. Моя лавка не такая, она не флиртует с прохожими и не строит глазок туристам, она не потрясает кольцами для салфеток (в качестве фаллоимитатора)
Я перебираюсь под сень вьющихся растений в кадках и спрыгиваю с велосипеда. И приставляю его к стене. И снимаю с багажника корзинку с котом. И отхожу на несколько шагов. Вот она – важная деталь! На снимке с каминной полки фигурировал велосипед и картинка выглядела именно так: фронтон какой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной, вьющиеся растения в кадках, выставленные на улицу, на переднем плане – велосипед: краска на раме облупилась, сквозь нее проступает ржавчина, разница лишь в том, что велосипед полицейского комиссара, на котором я приехал сюда, – почти новехонький. Не успеваю я подумать об этом, как краска на раме начинает лупиться и то, что проглядывает сквозь нее, – ржавчина.
Так выглядит старость, именно ее боялась Лора. Старость, а в перспективе и смерть.
Я не собираюсь быть свидетелем смерти сраного велосипеда и, подхватив на руки корзинку с Муки, толкаю дверь в лавчонку.
Она и вправду оказывается чайной лавчонкой, или чайным домиком: три стены из четырех заняты стеллажами, на которых стоят банки с чаем и товары, сопутствующие чайной церемонии где бы то ни было: китайские фарфоровые чашки, заварники из необожженной глины, подставки, покрытые черным лаком, фигурки неизвестных мне божков; калебасы с бомбильями для лакания матэ и рассеянных мыслей о судьбах латиноамериканской культуры, я и готов увидеть какого-нибудь экзотического перуанца в пончо, приставленного к бомбильям.
Хрен тебе, безумный Макс.
В чайном домике никого нет, но есть четвертая стена с прилавком и небольшим стеклянным стендом. На нем выставлены фотоаппараты, рамки для фотографий, мини-кофры и прочая фигня: тонкий намек на то, что здесь можно затариться не только завернутым в рисовую бумагу чаем пу-эр, но и проявить пленку. Или приобрести мыльницу для оголтелого щелканья стокгольмских достопримечательностей. Сфотографированные достопримечательности можно лицезреть здесь же, на пробковой доске: несколько десятков снимков, людей на них гораздо меньше, чем зданий, памятников и машин, я льщу себя надеждой, что среди них может обнаружиться фото мужчины с пробитой головой, один из психоделических шедевров Ильи Макарова, но… вместо этого нахожу себя самого.
Нет, голова у меня не пробита, и я не лежу в луже крови, и ночные огни не бликуют на моем мертвом лице. Фото вполне нейтральное, если не сказать – благостное:
Я и Муки.
Я держу кота на руках и улыбаюсь, как улыбался бы Анне на фоне сумеречного сада, как улыбался бы Август на исходе ночи, как улыбался бы Лоре, только что осчастливившей меня галстуком Брэндона; моя улыбка так и говорит: я – отличный парень, чуть-чуть простоватый, но способный просочиться в любой клуб, где приторговывают экстази, на любую вечеринку, где приторговывают эскорт-бабцом, на фотосессию любой звезды, на съемку любого порнофильма. Я выгляжу довольным жизнью, и ничто не мучает меня.
Где был сделан этот снимок? И главное – когда? Или это был не я, а Макс Ларин – тот, настоящий?
Хрен тебе, безумный Макс.
Я и есть
Это не экзотический перуанец в пончо, на которого я рассчитывал, но тип, достойный пристального изучения. Молодой азиат (ему не больше двадцати пяти), из тех, кого так любят снимать Ким Ки-Дук и Ли Минг-Се. Крашеные в радикальный блонд волосы, серьга в ухе, физиономия, заставляющая вспомнить о существовании продажных полицейских, сутенеров с садомазохистскими комплексами и бродяг на краденых мопедах. Если он китаец – то наверняка отирается поблизости от Триады, если японец – то наверняка присосался к брюху Якудзы. Рыба-прилипала, настоящий подонок, а с преступными сообществами Вьетнама и Кореи у меня всегда были сложности. Некоторое время мы разглядываем друг друга, лицо азиата непроницаемо, надеюсь, что и мое выглядит точно так же.
– Я прилетел из Москвы, – говорю я крашеному азиату. – Москва. Москоу.
Он кивает подсушенной, похожей на тыкву-горлянку головой.
– Я должен кое-что передать вам.
– Говорите по-английски, – азиат и сам произносит это по-английски.
– Хорошо. Я попробую.
Мой английский совсем не так плох, как мне казалось раньше, напротив, он неожиданно хорош, Анна Брейнсдофер-Пайпер гордилась бы мной. В голове моей толкутся самые разные слова, и я понимаю их до последней буквы, состряпать фразу «Could you place me at a small table, not too near the side and with some pleasant fellow passengers?» 57 для меня теперь говно-вопрос, я мог бы заняться вышедшим из моды синхронным переводом, я мог бы покупать голливудскую срань на языке оригинала, я мог бы с утра до ночи слушать, о чем лепечут далай-лама с Ричардом Гиром, но мне положить – и на далай-ламу, и на Ричарда Гира.
57
«Постарайтесь найти мне место за маленьким столом, не слишком в стороне и в обществе приятных спутников» (англ.).
И ни на один фильм я больше не взгляну.
– Я должен кое-что передать вам. Небольшую вещицу.
– Похожую на эту? – Азиат вытаскивает из нагрудного кармана рубахи флешку и кладет ее на прилавок.
– Очень похожую.
Я все еще озабочен своим безупречным English, откуда я могу знать его? Все дело в Максе Ларине? – но он был мертв, когда мы встретились к ним лицом к лицу. Мертв – а потому нем. Все дело в Анне? – уж не ее ли волосы нашептали мне стальные конструкции паст и перфект? Или все дело в фотографии на пробковой доске за спиной азиата?
Вмажь джанк и узнаешь.Сожри шрумс и узнаешь.Нюхни кокс и узнаешь.Глотни меф и узнаешь.Ты взял чужое имя, а значит, – принял в себя чужую жизнь, так что будь готов ко всему, безумный Макс. Я готов.
– Возьмите.
Флешка Биг Босса перекочевывает из моего рюкзака прямиком в руки азиата. Что делать дальше, я не знаю. Но, возможно, знает кто-то другой, возможно – сам крашеный азиат. Так фильмы не заканчиваются, так они только начинаются. Все сценарии пишутся в расчете на то, что плохие парни будут жить долго, будут жить вечно.