Ужасные невинные
Шрифт:
Никто.
Эх, Кирстен, лучше бы тебе было оставаться в своей Нигерии, вставлять палки в нос и железо в уши, носить тыквы на голове и играть на своих тупорылых тамтамах!..
Я мог бы еще долго рассуждать о нелепом шведском конце африканки и о том, что на стройную худощавую Анну не пришлось бы тратить четырех пуль, хватило бы и одной, но тут мой взор падает на резиновые перчатки, свисающие с края стола. Перчатки тотчас же направляют мои мысли по новому, лишенному сантиментов руслу: надо бы позаботиться о том, чтобы замести следы.
По возможности.
По возможности, потому что я вовсе не уверен что все следы удастся уничтожить. Ведь я пришел в этот дом как друг, как дружок, как сладкий Дэн, я и думать не думал об отпечатках, я с самого начала был настроен миролюбиво, и не моя вина
Я все сделал правильно.
И трем трофеям полицейского комиссара, висящим в кабинете Анны Брейнсдофер-Пайпер (лев, зебра, антилопа) я могу противопоставить теперь свои собственные трофеи.
Лягушонок.
Кирстен.
Анна.
На инкрустированных щитах из дерева они смотрелись бы нелепо, бр-р-р, гадость, срань Господня, где я умудрился наследить? Ванная, комната Лягушонка, кабинет Анны, перила лестницы, несколько дверных ручек, за которые я хватался, еще будучи сладким Дэном, каминные причиндалы из латуни. Так что работы непочатый край, и мне нужно энергичней пошевеливать задницей.
Но сначала – жратва.
Прежде чем ломануться в холодильник, я надеваю резиновые перчатки: тонкие, белые, должно быть, Кирстен использовала их для мытья посуды. Исходя из этого, перчатки должны быть мокрыми, по меньшей мере – влажными, но они восхитительно сухи. Что ж, ветер трех смертей трех женщин, дующий мне в лицо, чудесный морской бриз, можно назвать попутным. Облачившись в перчатки, я открываю холодильник и обнаруживаю в нем тот же образцовый порядок. Самые разнообразные продукты аккуратно уложены на полках, сыры вверху, овощи – внизу, между ними – несколько неглубоких кастрюль и сотейник, упаковка пива, упаковка баночной пепси-колы, коробка с пиццей, на ней я и останавливаюсь.
На ней и на пиве.
Пока пицца разогревается в микроволновке, я потягиваю пивко и изучаю кровь, вытекшую из туши Кирстен. Она не так затейлива, как кровь Макса Ларина и та первая кровь, которую я видел у Крюкова канала, стоит ли ожидать другого от нецивилизованной уроженки Африки, такой же примитивной, как мебель из «IKEA»? Но и кровь Кирстен способна на выбрыки, способна на сюрпризы: она движется примерно в том самом ритме, в котором двигалась сама кухарка, она складывается в узор, который я уже видел. На ковре в кабинете Анны – такие же экзотические переплетающиеся фигуры. Неэвклидова геометрия. Спустя некоторое время кровь достигает наушников, валяющихся на полу, они соскочили с головы Кирстен в тот самый момент, когда кухарка рухнула и едва не проломила пол. Теперь и я имею возможность послушать музыку, которую слушала Кирстен.
Кажется, это Боб Марли.
Покойный наркуша и растаман, такой же черномазый, как и Кирстен. Будь здесь Великий Гатри, он мог сказать точнее, он мог даже выдать название композиции, но Великого Гатри здесь нет. Зато есть Муки, Муки-Муки-Муки, Муки-приятель, Муки-красавец. Муки пришел следом за мной, и он не выказывает никакого беспокойства.
Коты все-таки замечательные существа.
– Здоров, бродяга! – говорю я Муки. – Тоже проголодался?
Муки беззвучно открывает пасть.
Обнаружить кошачьи миски не составляет труда: они стоят неподалеку от мойки, в укромном уголке между модерновым кухонным шкафом и столом со стеклянной столешницей. Я снова лезу в холодильник, теперь уже за молоком, которое я приметил на средней полке, и распечатанной банкой кошачьих консервов, она стоит там же.
Пока я вываливаю в миски корм и наливаю молоко, Муки вертится рядом со мной, ластится, всем телом трется о мои колени. Муки очень деликатен в еде, он вообще очень деликатен, и в этом он похож на Анну. Мне будет жалко расставаться с Муки, плохим собеседником, но хорошим слушателем. Он бы никогда не стал свидетельствовать против меня, я знаю это точно.
…Начать лучше всего с ванной, там я оставил уйму отпечатков. На краю джакузи, на шампуне и геле для душа, на механизме сливного бачка, на раковине, на дверной ручке. Минут десять уходит на то, чтобы протереть все сомнительные поверхности, еще столько же я рассматриваю себя в зеркале над полкой
Мое лицо нисколько не изменилось, оно все так же открыто, все так же симпатично, почему бы Ей не полюбить такого парня, как я?
Ей, Тинатин?
Я щерю зубы, белые, ровные, я постукиваю по ним кончиками пальцев, вот черт, правый клык!.. Мне кажется, что он шатается!
Нет, только кажется. Все в порядке, все в полном порядке.
Одна темнокрылая бабочка и одна ящерица цвета морской волны – это и есть мои разноцветные глаза, которые так понравились Анне Брейнсдофер-Пайпер. Понравились настолько, что она готова была презентовать их главному герою или главному злодею. Маньяку, извращенцу, человеку, склонному к насилию и патологической жестокости, я под это определение не подпадаю. И никакой я не злодей, хотя и жертвой обстоятельств меня не назовешь. Я – типичный плохой парень, парень-изгой в угнанной тачке, одинокий печальный любовник. Герой уймы фильмов, герой массы книг, заставляющий любого законопослушного тамагочи уныло дрочить под одеялом. Я являюсь им в снах вместе с органайзерами, пентхаузами, телевизорами на жидких кристаллах, я являюсь в снах их девушкам, таким же законопослушным. Любой другой персонаж на моем фоне выглядит пресным, плоским, лишенным страстей и жизненных сил. Вы только и ждете, чтобы вас развлекли, хотя бы ненадолго вырвали из унылых будней, пригласили бы на барбекю со смертельным исходом и чтобы не надо было платить за вход?.. Что ж, получайте, получайте!.. Я мог бы стать фигурой не менее культовой, чем любая из безмозглых певичек или актрисок, или топ-моделей, чем любой из доморощенных секс-символов, я ничуть не более опасен, чем они. Во всяком случае, я никому не засираю мозги. И не заталкиваю в глотку туалетную воду «Хьюго Босс», и не призываю поджечь универмаг «Паттерсон» зажигалкой «Zippo», и не предлагаю напялить на себя прикид от Келвина Кдяйна, и не утверждаю, что отсутствие этого прикида делает кого-то лохом, мудаком и козлиной, отставшей от жизни. Если бы с моих губ слетело что-то вроде «Ты – это то, что ты носишь», я зашил бы себе рот суровыми нитками. Я стою целой колонки в своей собственной рубрике «3,14здатое кино», кой черт, я посвятил бы себе отдельный номер «Полного дзэна».
И ни одного рекламного разворота. Ни единого.
Уфф!..
Темнокрылая бабочка и ящерица цвета морской волны, я так и никогда и не узнаю, на чью ладонь решилась бы посадить их Анна Брейнсдофер-Пайпер – героя или злодея. И она никогда не станет автором шестнадцатого романа. С другой стороны, не исключено, что резко подскочат продажи остальных пятнадцати и придется допечатывать тиражи. И светлый ореол сочинительницы crimi так и останется светлым, ничем не замутненным. Иногда и смерть можно отнести к профессиональным достижениям. Эта счастливая, подозрительно смахивающая на афоризм мысль почти примиряет меня с мученической гибелью Анны.
А вот полицейский комиссар по имени Свен… Вряд ли он так уж быстро с этим примирится, мне нужно усилить темпы зачистки, мне нужно энергичнее пошевеливать задницей.
Я путешествую по дому с хлопчатобумажными салфетками в руках (салфетки я изъял из кухонного шкафа), уже обработаны дверные ручки, перила лестницы, комната лягушонка, где я переоделся в свои шмотки и откуда забрал свой рюкзак. Халат с якорями занял свое место в ванной. Я тяну лишь с кабинетом Анны. Вместо того чтобы отправиться туда, я спускаюсь в гараж.
Просторный, на две машины, сейчас там стоит лишь «Пежо» Анны.
«Пежо».
Вот где полно моих отпечатков, хорошо, что я вспомнил об этом! Методично протерев дверцы и ручки (снаружи и изнутри), протерев сиденья, я задерживаюсь взглядом еще на двух транспортных средствах, стоящих в гараже. Велосипеды. Мужской с рамой и женский без рамы, мне легко представить себе Анну и полицейского комиссара, выезжающих на пикник в конце мая, Лягушонок никогда их не сопровождала. Мне легко представить и сам пикник: бесполое, немощное шведское солнце освещает волосы Анны, льется ей на плечи, она щебечет об очередном маньяке, она хочет обсудить с мужем поворот сюжета, который кажется ей зашибись каким оригинальным. Комиссар хмурится, грызет веточку петрушки, бесконечное перетирание одного и того же затрахало его до невозможности: