Уже почти охота или когда сытый спит спокойно
Шрифт:
Видно, что оба испугались, вздрогнули и замерли, присматриваясь и прислушиваясь друг к другу, да принюхиваясь. Ага, оживились: поняли, наверное, что опасаться друг друга нечего.
Видно, что толстому (я так буду называть этого самого сытого мужика, а иногда и просто "сытым") совсем не по душе эта встреча. По неопытности, видимо, он не разглядел своими заплывшими глазами нужную дорожку. Червяк же (его я тоже буду называть иногда или "худым", или "голодным") как будто рад этой встрече: скалится зубищами - это он так улыбается, наверное.
Надо же, свернули вместе с дорожки. Сели на скамейку. Невероятно! И толстому
Понимаю ваш разгоревшийся интерес, уважаемый читатель, потому буду стараться рассказывать всё до мельчайших подробностей, всё слово в слово!
Итак, сидят на скамейке, не разговаривают, вздыхают...
– О-о-ох, - вздохнул тяжело толстый, поглаживая пухлыми ручонками свой пузень (точно у него что-то опасное в пузне, какой-то сосуд под высоким давлением, точно газовый баллон, потому он и поглаживает - боится, чтобы не взорвался!)
– О-о-ох, - тут и худой следом простонал жалобно, всё чего-то доскребая ногтями в своей яме на месте живота.
Наконец, толстый, еле дыша, спросил тяжёлым басом:
– Ты что не спишь-то?
– Жрать охота!
– ответил худой писклявым голоском.
– А ты что?
Толстый поморщился, услыхав писклявый голос худого. Еле-еле ответил:
– Объелся: целого порося съел. Да, лишку оказалось. Тяжко теперича.
– А...
– Голодный глянул ошалело своими крокодильими глазищами на брюхо сытого, словно на диковину какую-то иностранную, но быстро остыл, фыркнул носом и снова завздыхал.
Молчат, думают, охают...
Вот, значит, уважаемый читатель, почему они не спят-то этой ночью: толстый, значит, объевшись, а худой, стало быть, наоборот - через чур голодный. Ну, естественно, какой уж тут сон - это же настоящие мучения! И эти их страдания в какой-то степени, значит, сблизили их. Вот потому и сели они на одну скамейку, почувствовав, видимо, горемычное родство. Вот так драма! Так, что же будет дальше...
А Червяк вдруг как петух жареный дёрнул вверх волосатую голову с совсем уж неприлично чёрным рылом и пискляво проорал:
– Ох, и жрать охота-а-а!
Толстый даже подпрыгнул от неожиданности.
– Да перестань ты, дурень большеротый! Слышать не могу о жратве!
Голодный в ответ только чмокнул ртом.
– Говорю тебе, объелся - целого порося съел! Имей совесть, бестолочь!
Голодный фыркнул носом. А нос его фыркает не из-за того, что там чего-нибудь есть, а из-за того, что заросший весь, да так заросший, что воздуху пробиться наружу только с большим трудом, да фырканьем и удаётся (это я ещё раньше узнал, когда худой один раз так дунул через нос, что из двух его сопл вылетели пушистые рощицы, в которых, может быть, какие-то животные и обитают, только я их не разглядел)!
– Ох, и вкусный оказался, - продолжал, брезгливо морщась, басить толстый, - зараза такая поросячья!
– И даже кулачки сжал, положив их на пузень.
– Оторваться никак не мог, пока всего не одолел. Аппетит-то у меня хорош, да и пожрать я люблю вкусно. А здесь самая,
– Толстый снова стал охать и поглаживать пузень.
– А я от поросёночка-то не отказался бы сейчас, - пропищал голодный, громко глотая слюни.
– Да, перестань ты, кишка слюнявая!
– дёрнулась на плечах голова у толстого.
– Тебе радоваться надо, что не объелся как я, не задыхаешься как я, не пучит тебя как меня и не дурно тебе как мне! Говорю же тебе, меня мутит при одном только упоминании о жратве! А ты про какую-то жратву пищишь! Дуралей ты тараканий, ей богу!
– Ага...
– Голодный громко заскрёб ногтями рёбра.
– Ага...
– снова повторил он в пучеглазом раздумье.
– Но как-то не радостно отчего-то мне... а от чего - уже два дня понятно: жрать охота...
– Да, перестань ты, кашалот писклявый!
– На этот раз у толстого вместе с головой и плечи дёрнулись с какой-то желейной отрешённостью.
– Говорю же тебе, мне дурно становится об одном только упоминании о жратве! Прямо, забудь про неё. Прямо, нет её и никогда не было!
– Два дня назад была одна картоха большая, да уж больно незаметно она как-то проглотилась!
– Худой развёл растерянно костлявые, волосатые руки.
– Я и сам-то не понял, как... И куда... Вроде, в меня, а я и не почувствовал совсем... Как-будто куда-то в пустоту провалилась! Помню: вот она есть, - он сложил перед собой плоские, как лопаты, мозолистые ладони лодочкой, приблизил к ним свой открытый крокодилий рот и застыл так на несколько секунд.
– И вот уж её сразу - нет!
– Закрыл рот, громко стукнув зубами, опустил руки, вздохнул.
– А больше ничего не было два дня, ни единой крохи. А порося, запечённого с яблоками, я вообще никогда и в глаза-то не видел!
– Худой стал давиться слюнями.
– Да перестанешь ты, кишка лягушачья, об этой бестии свинячьей мне напоминать! Совести у тебя нет!
– Ага, целых два дня ничего во мне нет: ни совести, ни картохи, ни крохи самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота! Ох, как охота-а-а... Ох, как долбит-то по всем моим пустым организмам эта дубина голодная! Ох, как долбит-то она...
– Ну и бестолочь же ты худосочная! Говорю же тебе: радоваться тебе надо, что ты в жизни не видел запечённую эту салопупку поросячью, что ты не объелся этим чертёнком лакомым, что у тебя пузища такого как у меня нет, что ты худенький, лёгонький, воздушный весь какой, прямо как ангелочек! Чего же ты не радуешься-то, а пищишь мне всё об этой проклятой жратве-то - я же слышать про неё не могу?!
– А чего же мне теперь с дубиной-то этой голодной делать?
– Да, как что!
– на этот раз у толстого даже брюхо как-то опасно дёрнулось, словно там произошла разовая утечка в газовом баллоне.
– Порхай себе, да порхай радостно тупорылой бабочкой или стрекозиной лупоглазой, цветочки на полянках всякие рви, этих попрыгунчиков... то бишь, кузнечиков этих всяких бешеных лови, прыгай вместе с ними, песенки всякие дебильные пой про эти "трали-вали, это мы не заливали..." - наслаждайся! Тебе ли не радоваться жизни? Посмотри ты какой худенький, лёгонький, воздушный весь, прямо насквозь просвечиваешься, не то что я!