Уже почти охота или когда сытый спит спокойно
Шрифт:
– Ага...
– снова пучеглазою думою задумался худой.
– Хорошо бы, конечно, попрыгать и попеть, только не прыгается и не поётся мне чего-то. А причина уже два дня как понятна: жрать охота! Ох, как охота... Ох, дубина-то как нещадно долбит все мои пустые организмы...
– Да у тебя не только ума и совести нет, у тебя ещё и сердца нет! Неужели, тебе не жалко меня? Ведь ты даже не представляешь, как я мучаюсь с пузищем-то своим. Вот, к примеру, съем свина проклятого, эту тварь поросячью лакомую, эту гадость хрюкающую вкусную, а потом ни вздохнуть, ни дунуть через
– Толстый вдруг замер весь, напрягся весь, побурел и через несколько секунд размяк, грустно выдохнул.
– Нет, не получается! А как стараюсь-то, как мучаюсь-то, ты бы знал!
– Толстый уже чуть не плачет и смотрит на худого с надеждой, что тот посочувствует ему, но сочувствия на грязном скуластом рыле худого не видно, а видно только какое-то придурковато-лихое выражение.
– Тьфу, ты!
– плюнул зло толстый и отвернулся.
– Тебе бесполезно рассказывать о страданиях - бессердечный ты человек!
– Ага - бессердечный и бессовестный. Два дня уже ничего во мне нет: ни сердца, ни совести, ни картохи какой-нибудь захудалой, ни крохи какой-нибудь самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота!
– Ну, лягушка писклявая, - зарычал толстый, - ну, кишка тараканья, ну, червяк ушастый, жучара грязно-рыльный, да я тебя на части... Да я тебя расстреляю всего...
– И слава богу! Я тебе даже за это спасибо скажу, ноги тебе расцелую!
– забрызгался слюнями радостно голодный.
– За что?
– Обалдел толстый.
– А за то, что отмучаюсь, наконец, от этой жизни своей голодной! Лучше уж совсем не жить, чем жить голодранцем, когда жрать охота!
– О-о-ох, - схватился за голову толстый.
– Всё одна жратва - деваться от неё некуда! Дома всё мясо, мясо, мясо... жареное, копчёное, печёное... Всё эти колбаски, котлетки, сардельки, отбивные, рёбрышки, хрящики, рябчики, цыплята, хрюшки, телятки! А это сало, которое само во рту тает...
– Как это?
– Совсем уж придурковато-лихое выражение стало на лице голодного.
– Да вот так это: возьмёшь его, а оно, зараза, так и прыгает в рот, а уж во рту вместе с языком проглатывается! Я уж и не знаю, как от этого всего выжить. Господи, - поднял он к небу лицо и руки, - освободи меня от этой всей невыносимой вкуснятины! Господи, услышь мою молитву, помоги мне не жрать больше никогда, ну, или хотя бы жрать поменьше! О, Господи, как я мечтаю жрать поменьше... Думал, ночью спасусь от неё на улице, ан нет!
– и тут о жратве одни разговоры! Дай ты мне хоть минуточку отдохнуть-то от неё прокляту-ту-ту...
– стал заикаться сытый от нахлынувших чувств.
– Не дам!
– дятлом смело "простучал" по ушам сытого голодный.
– Ну, почему?
– Жрать охота!
– Ну, ради меня, ты же человек!
– И не человек я уже два дня, а зверь, потому что жрать охота!
– Ну, что я тебе сделал плохого-то?
– А то: ты сытый, а мне жрать охота!
– Ну, ведь я же не виноват!
– А меня это не интересует. Меня только одно интересует: ты сытый, а мне жрать охота!
– Ох, сердце моё жалкое, исстрадавшееся,
– взмолился пузатый со слезами на глазах.
– Посмотри, как мне тяжко, как я страдаю с пузищем-то своим. Ведь, я даже носить-то его уже не могу. Неужели, тебе меня нисколько не жалко?
– А чем мне тебя жалеть-то, во мне же сердца нет? Во мне вообще два дня уже ничего нет: ни сердца, ни совести, ни картохи самой захудалой, ни крохи самой махонькой не завалялось во мне нигде, - пустотища кругом, хоть с голым задом гуляй! Во мне одно только есть: жрать охота! А ей голый зад, как зонтик рыбке, потому как дубина она дубиной! Самая что ни на есть дикая и тупорылая дубина! Всё дубасит и дубасит по всем моим пустым организмам, требуя всё одно: жжжжрать...
– Не надо! Не надо!
– Дай пожрать, - топнул ногой голодный, - тогда не буду о жжжра...
– Не надо! Умоляю, не продолжай!
– вскочил толстый, словно в зад ему пика воткнулась.
– Дай пожрать, говорю тебе, - грозно пищит голодный, хмуро сдвинув свои пыльные щётки бровей, и снова топнул ногой, да в придачу ударил кулаком по скамейке, - дай, тогда не буду продолжать о жжжрат...
– У-у-ух...
– волком завыл сытый, словно эта самая пика прокалывала ему там всё глубже и глубже (а прокалываться-то там есть куда - я его уже разглядел со всех сторон - вот, жир-трест, скажу я вам!).
И толстый вдруг побежал! Куда это?
– к себе домой! А худой не растерялся: тут же рванул за ним следом. Бежит за толстым, да всё грозно покрикивает ему вдогонку:
– Дай пожрать! Дай пожрать, говорю! Пожрать дай, говорю, пузан проклятый! Если дашь пожрать, сразу отстану! Вот дашь пожрать...
А толстый всё уши затыкает, только это не помогает: писклявый голосок голодного всё равно как водичка просачивается ему в уши и как кипяток обжигает их:
– Дай пожрать! Вот дашь пожрать, живоглот толстокожий, тогда сразу отстану...
Забегает толстый к себе домой в полуживом состоянии (я-то своим писательским глазом всё вижу). Закрывается на все замки и засовы, окна плотно занавешивает и во мраке жмётся в уголке. Весь затихарился, словно зайчик самый пугливый. Сидит, прислушивается...
А за окнами, кажись, тихо... Стал успокаиваться. Вдруг - щёлк!
– это камешек ударил в окно. Толстый вздрогнул весь, ахнул, ещё сильнее сжался и ещё тише стал, даже дышать перестал. Сидит, глазами во тьме моргает, ушами в сторону окна двигает - прислушивается...
Вроде, тихо... Снова стал успокаиваться, даже через пол часика сонно клевать стал... Вдруг - бум!
– это булыжник ударил в окно. Толстый с испугу чуть в обморок не упал. А задний гудок даже чуть не дунул, зато водичка из переднего краника брызнула! Но ему не до этого. Трясётся весь, слёзки бегут по щекастым буграм вместе с соплями прямо в рот.
Сидит. Слёзки с соплями глотает - давится. Глазки уже сами по себе моргают и крутятся в разные стороны, как сдуревшие, а уши уже сами вытягиваются трубочками к самому окну - прислушиваются...