Ужин в раю
Шрифт:
Потом он вернулся. Чтобы воскресить меня.
И я проснулся.
Шаги. Он спускается.
Я в подвале. Определённо, в подвале. Как это банально. Можно было бы даже сказать, обыденно… Но разве ритуалы обыденны? Разве это — ежедневная рутина? Едва ли это рутина даже для убийц.
Убийство не надоедает. Это то же совокупление. Единение плоти. Это каждый раз — что-то новое, необычное, особенное.
Маленькие ежедневные открытия.
Нож входит в горло. Это оральный секс.
Лезвие разрезает гениталии.
А если это женщина? Лезвие погружается в пизду. Медленно. Миллиметр за миллиметром. Останавливается. Идёт вверх. Медленно. Движение плавно и непрерывно. Под его напором расходится ткань. Расползается плоть. Разрез всё больше и больше. Такой сексуальный разрез!
Кровь. Это тоже сок любви. Его всё больше и больше. Возбуждение нарастает.
Лезвие останавливается. Разворачивается. Идёт назад. Не останавливаясь. Упирается в промежность. Замирает на долю секунды. И продолжает свой путь. Ткань промежности рвётся. Генитальный секс переходит в анальный. Плоть преображается. Любовь преображает плоть. Плоть раскрывается как цветок. Огромный, алый цветок. На нежном стебле, наполненном густым, пьянящим соком. Края разрезов расходятся как лепестки.
… Нет, не пчёлы. Мухи полетят собирать тот нектар.
Он склонился надо мной. Я почти ослеп от яркого света ламп. Я не могу разглядеть его лицо. Мне больно. Очень больно.
Моя кожа мертва. Она онемела. Она не кричит, не чувствует боли.
Боль внутри. В каждой клеточке внутренней плоти, туго завёрнутой в кожу.
Проволока. Разрежь её! Или меня!
Выпусти кровь. Её слишком много. Меня слишком много. Я уже не могу дышать.
Мне трудно поднять голову. Но я пытаюсь. Когда получается — стучу затылком об стол. Кожа на затылке вздулась. Кровоизлияния. Затылок распух. Но мне так легче.
— Успокойся…
Это его голос? Или мой? Не понимаю…
Он поворачивается.
Уходит? Но почему?! Сколько ещё?..
— Я вернулся!
Я открыл глаза. Сонные, липкие глаза.
Нет, не больно. Свет мягкий. Сумерки.
— Я тут полдня уже по городу бегаю. Работаю, можно сказать, в поте лица. А ты всё дрыхнешь и дрыхнешь. Воистину, безмерна лень человеческая!
Рубашка на мне пропиталась потом. Так сильно, что могло бы показаться, будто я намочил её под краном и, не высушивая, надел. Но запах — резкий, кисловатый, тошнотворный. Вода так не пахнет. Даже в таком убогом месте, как провинциальная эта гостиница.
— Я безумен. Мертвец. Глупо упрекать мертвеца в лени.
Пересохшие губы одеревенели. Голос мой спросонья был глухим и невнятным. Но Ангел всё понял. Впрочем, не удивительно…
— Мертвец? Ах, бедный, несчастный! По моему, именно твой разум делал тебя мертвецом. Рефлексирующим покойником. Убогое зрелище, надо сказать! Вспомни как ты радовался, увидев его труп. А сейчас? Скучно без него стало?
— Обычно он меня будил, — ответил я. — Мне трудно без него просыпаться. Не привык ещё…
— Ну, будить тебя и я смогу. Уж с этим как-нибудь справлюсь. Вставай, умывайся…
— А потом?
—
— Обед?
Дневной сон всегда вызывал у меня головную боль. И лёгкую, но со временем выматывающую тошноту.
И теперь пустота внутри меня, словно не в силах избавиться от застарелой привычки, продолжала болеть. И всё так же подташнивало.
Не изменилось ничего.
— А ты думал, новая жизнь будет лёгкой и беззаботной?
— В те времена, когда я мог ещё думать…
И попытался встать с кровати. Стены поплыли, клонясь из стороны в сторону, словно покрытые пятнами паруса рыбацких шхун, неведомо каким образом забравшихся в сухопутное это захолустье, заилившийся, ленивой ряской заросший затон. На мгновение мне и впрямь показалось, будто воздух в комнате стал густым и тёмно-жёлтым, словно застоявшаяся вода.
— … Я думал…
Присел на уголок кровати. Потёр виски. Паруса плыли и плыли вокруг меня. Из Рязани в Тверь. Из Твери в Псков. Из Пскова в Вологду. По грязи Руси Великой. Великой грязи. Вечные русские паруса. Навозные фрегаты.
— … Я думал, что когда-нибудь будет по другому. Совсем по другому. Когда-нибудь всё измениться. Или хотя бы вернётся…
— Что? — от удивления Ангел даже замер на месте (до того момента он непрерывно ходил по комнате, словно скорее убежать на этот свой дурацкий обед… или ранний ужин). — Вернётся? Что вернётся? Что ты хотел вернуть? Чего тебе вообще возвращать?!
Вот оно!
Не смотря на дурное своё самочувствие и полную разбитость, я почувствовал радость. Торжество. Даже превосходство! Над ним, над этим высшим существом, сыном небес, избранником Господа, крутившим мною как тряпичной куклой, набитой песком и опилками.
Он мог забраться в меня в любое время, когда ему заблагорассудится. Залезть меня, словно в пустой, выгоревший дом, где сорвана дверь, не осталось ни одного целого стекла, обгорела и обвалилась крыша и нет ни одного, ни одного уголка, который не был бы открыт любопытному или жадному взору любого прохожего. Не вором даже, а просто мародёром, объявившим, что бесприютное это жилище принадлежит теперь ему и никому более, забирался… нет, не забирался — просто заходил он в дом этот, когда ему того захочется. И хрустели у него под каблуком угля, битое стекло, шуршали обгорелые клочки бумаги. Он ходил, он осматривал руины. Он жил в них и безгранично властвовал над разрушенным этим пространством.
И вот теперь он ошибся! Промахнулся! Не влез! Не попал!
Не увидел!
Значит, есть внутри меня уголки, не доступные и его взгляду?
— Думал, вернётся когда-нибудь большое жёлтое солнце. Клейкий лист липы. Забавная гусеница-парашютист на тонкой серебристой паутинке. Подтаявшее эскимо. Море размером с ванну. Пустыня размеров с песочницу. Нет, наоборот! Песочница большая-большая… И ванна… Сундук с сокровищами, набитый фантиками… Надеялся вот…
— Детство? — он улыбнулся, довольный, что смог наконец понять о чём идёт речь.