Узнай себя
Шрифт:
Тогда показывать прямую, наивную любовь к Творцу остаются в мире только ужаленные Его безумием рыцари. Или их на свете уже не осталось. Но наводители порядка, которыми стали все и которые у всех на виду, Богом не созданы и не предвидятся. Они самоопределились в ответ на Его дерзновенный вызов. О них-то и нельзя, не нужно, безнравственно говорить входя в их положение. Они не участвуют в жизни. И мало разницы, что внутри них есть разделение, которое кажется им всезначимым. Одни ни холодны ни горячи, им довольно наблюдать как жизнь «зависит» от них и как она гаснет без их помощи. Другие тайно спешат извести и истратить ее. Жизнь одинаково бежит от тех и других, спасаясь в крепости огня, и вся разница существует только с несущественной точки зрения. Порядливый государственный служащий, заставивший гаснуть в отчаянии женский город в глухой провинции, возмущается растлителем малолетних, а чем сам лучше? Оба подстерегают жизнь и садятся на нее, напав невидимо из-за угла, и если один оправдывается тем, что жизнь без организации все равно уйдет в песок, а второй тем, что девушка все равно не увидит в жизни счастья, о котором наивно мечтает,
Иными словами, сотворенное Богом дело нельзя понимать по подобию творения человека, который заботится о сохранности, никогда в ней не уверен и всегда предчувствует, что время и движение сотрут все известные ему плоды его трудов. Совсем иное дело Бог и сотворенный Им мир. Творение Бога, т. е. воплощенное, или материальное, или осязаемое его произведение задумано на всю вечность. Перед невместимостью этой идеи многие начинают думать не о бесконечности вещественной, которую нельзя помыслить, а о вневременной вечности. Но хотя некая филологическая иллюзия делает последнюю как-то более представимой и чуть не более осязаемой для человека, в действительности она столь же непомерна, как и бесконечность во времени. По–настоящему уже от намека догадки о ее беспредельной мощи, блеске и спасенности у человека перехватывает дыхание, мутится разум, заходится сердце; от этого сияния он не может не ослепнуть, должен выйти из себя, войти в безумие. Помыслить божественную вечность и не зажечься или не обжечься ее искрами для смертного человека невозможно.
И вот, эта немыслимая вечность Богом воплощена, сотворена, материализована. В виде вещей зримого мира, которые гибнут, распадаются и уж во всяком случае не постоянны. Как вместить эту немыслимую тайну. Только безмерное удивление соразмерно ей. Не где-то рядом и не по касательной к веществу, а в самой плоти, да, гибнущей водружена божественная вечность. Христианское Воплощение говорит об этом. Да ведь не только оно! Как-то заронилась идея воплощенной вечности в нашу ноосферу или в наши твердые лбы; не можем ее отмыслить; она бросает нас в безумие. Договорись человечество считать ее наваждением и дружно отбросить, чтобы разумно устроиться, не смогло бы; если она так прочно зацепилась в нас, то может быть секрет в нас, мы сами несем, через нас обеспечивается главное дело божественного творения? И так далее. Спорный, парадоксальный, чудовищный, невмещаемый факт Воплощения жив и никак не может быть никуда отмыслен внутри нашего мира. Он тем больше преследует нас, чем больше мы от него отмахиваемся. Решение не в том, чтобы принять его — тут спора нет, невозможно вместить невместимое, — а в том чтобы или раз навсегда замкнуться в расчете или понемногу отпустить себя, как отпускают с привязи коня или быка, для безумной веры в невероятное.
1974
Сладкое. Настойчивый ветер прихоти, который всегда с ровной силой наполняет наши паруса: только сладенького, горького не надо. По гладкой поверхности воды он незаметно гонит нас к острым скалам. Имеем ли мы то, что с нами случается? Достигаем ли хотя бы просто того, что с нами происходит? Желанное и старательно добываемое сладенькое всегда немного горчит, на него легла тень будущей беды; а приходит предвидимая беда — ив ней для нас все равно нет упоительной терпкости, трагедия обесценивается раскаянием за глупую бездумность, с какой мы в нее влипли, гонясь за сладеньким. Пока мечемся между двумя этими отражающими друг друга крайностями, не знаем и не любим ни себя ни другого. В раздвоенности опустошается и душа и ум. Только догадавшись о горькой сладости глубины и захотев только ее, мы, уже во вторую очередь, становимся зрячими для горького и сладкого жизни.
[начало 1970–х]
Любовь. Понять, что такое человек, не всякому дано, потому что мир перенасыщен образами изображений, сотворенных человеком ради разного рода представлений. При прохождении этой мощной сферы внимание рассеивается и не в силах бывает уже рассмотреть источник излучения, выбросивший весь этот красивый мир. Заблудившись и обессилев здесь, сознание так никогда и не встречает человека. То, что оно все равно при этом называет себя я, неправомерно, потому что этим я в одном и том же сознании оказывается много лиц, они изменчивы и обычно представляют просто ту или другую коллективную маску. Эти я в мире штампуются и почти что уже продаются. Было бы явно нагло и бесчестно продолжать пользоваться такими чужими и занятыми я, и все люди конечно давно были бы изобличены и иммобилизованы силами критики, дисциплины и суда, действующими в человеческом обществе, если бы только… не спасал всемилостивый и всеблагой Господь, не за заслуги, а ради Своего человеколюбия. Пустота и бытийная нагота воображательного человеческого яприкрываются возможностью «развития», существующей для всякого рожденного человека; наглый и кричаще–абсурдный образ, выставляемый человеком мира, блекнет в перспективе возможных для каждого человеческого существа перемен, преображения, восстания. Силы суда отлично видят ничтожество красующихся перед ними скелетов, видят в свете своего немалого опыта несравненно яснее и прозрачнее
Особенно мощно эта сила божественной защиты действует в детстве, когда и маска еще не успевает прирасти к лицу (хотя дети иногда надевают ее очень рано), и свободно еще реют вокруг человека знамения его возможных ангельских осуществлений. Потом ленивое сознание снова и снова попадает в ловушки воображаемых я, отрекаясь от богоподобия, и в конце концов делается жертвой судий, ловцов и губителей, демонической духовности или просто разного рода влияний.
Только погружение в подлинно свое открыло бы человеку настоящую сладость его истока. Не тянуться к наслаждению, счастью, эвдемонии человек не может: так устроена его природа. Не видя, не ведая встречи с Богом, он не может не прилепляться к кое–каким наслаждениям. Сократ прав, человек грешит от неведения: выполняя истинное задание счастья, сбивается на кое–какие образы счастья. Если бы знал высшее, сразу разобрался бы в низшем, предательская сладость стала бы ему видна и он легко бы пошел на любые лишения там, где раньше все влекло и где он чувствовал свою обязанность «по долгу наслажденье получать» (Вольтер).
Отправиться в путь познания своего настоящего я мешают представления о бесконечности и вечности. Обычно человек очень хорошо знает, что для их познания нужна чистота, и еще лучше знает, что чистота другое чем грязь, которая его ежеминутно мучит и душит. Он так же прекрасно знает, что в настоящем деле, в подлинном открытии своей сущности не поможет никакая относительная чистота, чистота в чем-то на время. Честный и порядочный человек должен заплатить за себя полной мерой, то есть должен быть абсолютно чистым бесконечнои вечно, значит всегда. «А когда я ем, сплю, я не чист; втянутый этим путем созерцания, я перестану есть и спать, впаду в состояние замка и умру или сойду с ума». Но человек не понимает, что бесконечность вне пространства, а вечность вне времени, что там всё другоеи его опасения невежественны и нелепы. Блазнь мирского пространства и времени застит ему взор. — Впрочем, интуиция природного человека верна: действительно нужно умереть в пространстве и времени мира, но это особенная смерть, и мирское представление о смерти к смерти для мира неприложимо. Идя снизу, мы видим эту смерть страшной, неприемлемой, и нужно мужество чтобы решиться на нее, но когда порог пройден, уже не приходится собственным усилием поддерживать прежнее напряжение, оно разрешается. Сила тяготения перестает преобладать, все переходит в сферу действия божественного магнита.
Но даже не столько эта блазнь и этот страх мешают восхождению человека к самому себе, сколько… его необщительность. Уйти от других в созерцание, как оно обычно представляется людям, часто ничего не стоит. Не хочется потом возвращаться к этим людям, а придется. Как медведю, нам, пожалуй, легче взбираться на гору, но трудно потом спускаться с Афона в грязь, слякоть, холод и неуют. И вот человек предпочитает «смирение» опасным восхождениям за огнем с последующими мучительными нисхождениями. Взлет и вечное парение в высотах радостны и по нашей лени и эгоизму ничего другого нам не надо бы. Но, по Платону, «когда в восхождении [лучшие натуры] достаточно рассмотрят [высшее благо], мы не позволим им того, что позволяется ныне… пребывать [на вершине] и не желать вновь нисходить к тем узникам [находящимся в земной пещере], разделяя их труды и возмездия, будь эти возмездия низменны или почетны… Законодателю желательно, чтобы не один какой-то род в городе находился в исключительном благоденствии, но он постарается насадить его во всем городе, согласовывая граждан убеждением или принуждением» (Государство VII 519d). Добром ли, силой ли человек обязан соединить под одним началом весь свой умный, душевный и телесный город, но это так или иначе невозможно, если не сойти с вершин, пусть ценой неудобств, к повседневности и к ближним. Зато терпеливому путнику провидение готовит здесь неожиданные дары.
Об этом таинстве говорят лишь кратко, тем более не нашей слабости его вполне понять и описать. В душе, блуждающей среди масок мира и прилепляющейся то к тем, то к другим нестойким образам, широко действуют все силы суда и кары; рядом с инстинктом жизни и любви, как правильно описал именно такого человека Фрейд, так же властно правит инстинкт смерти, и построенное утром такая душа с железной яростью уничтожает вечером. Сжатая в этих тисках, она не находит в себе ничего достойного любви, а не зная жалости к себе, не может пожалеть и других. Возвратиться к себе и к соседям после очистительного восхождения ей ненавистно. Она не знает, что, однажды увидев в своей глубине образ личной истины, она полюбит и себя и сразу других людей за их истинную сущность и ради Христа в себе и других во Христе захочет сойти к ним. В опыте созерцания своей глубины она преобразится. Вернувшись, мы найдем в своем доме чего не знали. Рассудку этого не видать, он естественно готов отдать то, чего у него нет, даже отчасти радуясь при этом, что он кого-то превзошел логичностью, ведь не–А не есть А… Так теряем самое дорогое.
Ложные образы и маски мира держатся, как ни странно, божественной благостью и милосердием, без чего они вмиг рассыпались бы и на месте лицемерной цивилизации на другой же день остались одни дымные угли. Не сами образы и маски нужны Богу, как думают либералы, воображающие, что Творец снизойдет к слабостям людей, но Ему дорог даже искаженный человек, и чтобы не потеснить человеческую свободу, он сносит и терпит уродства. Добрый отец, он воспитывает человека любовью, следовательно свободой.