Узнай себя
Шрифт:
Благородство аристократии: упорное постоянство, без перемены лица, оседлость. Бедняк со своим скарбом много раз снимет и расставит палатку. А главное: бедняк пышно мечтает о послаблении, он живет подневольно и хочет распуститься, аристократ вжился в свою тесноту; бедняк не прочь увильнуть от смерти, для аристократа она имеет отчетливые очертания (я бы даже сказал: счастливые очертания). «La muerte en Espa~na…»
8.11.1978 – 2.1.1981
Его нет: очень спокойно. И не надо спешить со спасительной диалектикой. Его глухо нет; то, с чем мы обычно ведем беседы, обманчивые твари. Не то что в них Его нет, но Он в них не обязательно неискаженный. А там, где Он в чистоте,
2.1.1981
Бог так же неприступен для человека, как смерть для жизни. Он так же непознаваем, как загробный мир для этого. Но, с другой стороны, за гробом кончается не всякое бытие: не кончается бытие тела Кончается только то, что было невидимо и непознаваемо в своих истоках. Со смертью кончается только возможность познавать это непознаваемое. Так что спешите: только здесь, по контрасту со смертью, вас могут еще посещать мысли о том, как Он устроен. Почему Бог так устроил? А черт Его знает. Скажем, для того чтобы быть бесконечным.
2–3. 1.1981
Schweigen. Язык не сразу «дом бытия», а только через молчание. Без него было бы невозможно назвать и задержать тонкую и всегда опережающую близость бытия (Бога?). Шаманское безумие, ярость Арто, жалимого тысячью оводов и нуждающегося в опиуме, должны сначала кончиться в молчании. «Тихое веяние». Замки на губах и зубах. Как же не самое главное, спасти это? Благородно то, что сохранено и очищено молчанием, только тогда можно говорить о законнорожденности. Когда Хайдеггер говорит о доме бытия, он имеет в виду речь, настоянную на молчании и никогда не отпускаемую им. Молчание Будды, Христа и Декарта, о котором говорит Мамардашвили? Упаси Господь: эти искусственные плотины.
Но: «питайся ими — и молчи»? Молчание и слово взаимно питают друг друга. Слово всего ближе к молчанию, как бытие к ничто. Отчаяние небытия легко снимается словом, молчание вровень с опытом ничто, слово беседует сначала с молчанием и только потом с другими, с молчанием — настоящая внутренняя речь, которая неслышно наговаривает сама себя, проверяя себя и укрепляясь.
Что же драгоценнее дара молчания?
Слово, когда оно двойник молчания, а не мелкое суетливое выговаривание душевной сумятицы.
21.1.1981
В конце концов никто извне не может подтвердить попадание . При стрельбе из лука можешь подтвердить попадание и ты, и другие. В Японии есть школа стрельбы из лука, где не так важно это внешнее попадание, как свое собственное, непередаваемое знание о нем. Это вот надежнее даже в механических вещах, хотя и странно все-таки. Отсюда комичность наших тренеров, которые допускать интуицию допускают, но не полагаются на нее.
По большей части однако ты не знаешь когда принят. Обычно ходишь в пустоте и рад подтверждениям со стороны.
4.5.1981
Mentre che’l corpo `e vivo,
hai tu ’1 freno in bailia de’ penser tuoi…
Потом, когда тела не будет, они пойдут потоком, как в сновидении, и их уже ничто не сможет сдерживать и направлять. Скоро затем поток размоет последние перегородки и мысль перестанет существовать как отдельный лучик и растает в безбрежном свете, который может пугать. Тело постоянно ставит мысли пределы, то более близкие, то более отдаленные, а главное, оно может ее продлять, закреплять, затверживать, и больше того, направлять. За
24.7.1981 после Оскола
В центре водоворота, в середине империи — место, изъятое из ее хватки. Это мистическая Москва, город, который войдет в историю и никогда не перестанет. Когда все хромает в погоне за тенями, невидимая Москва успела припасть к неведомым источникам и поверх наций, религий, среди болот и тоскливых просторов дышит неуловимыми высотами. В этом она родственнее Риму или Парижу чем своим собственным провинциям, которые живы только ее искрой. В ее страшном сожительстве с властью, которую она сама придумала, вскармливает и задабривает, никто не разберется; это смертельная схватка, в которой если погибнут, то обе. Хотя Москва может жить и расти без власти, власть не может без Москвы.
18.12.1981
Почему практический разум выше теоретического. Есть поток сознания, есть растворяющий его лучик рефлексии. Он перпендикулярен тому потоку, следовательно по нему можно передвигаться только своей волей, здесь никто и ничто ничего не подскажут. Здесь только выбор, и выбор выбирает сам себя, никакого субстанциального якроме этого выбора нет. Не называть же яту кашу, которая у тебя варится в голове.
19.12.1981
Отечественный философ сравнивает Достоевского и Ницше: Достоевский нравственен и видит, что отрицание Бога, ценностей и места ценностей ведет к покаянию, а если нет, то к самоубийству; Ницше убеждает себя, что у него «это место» не болит, распоясывается в аморализме и закономерно сходит с ума. «Поскольку же хайдеггеровское представление об ограниченном характере понимания нигилизма у Достоевского до сих пор имеет на Западе прочность предрассудка», то философ считает своим долгом напомнить, что фактически именно Россия Родина слонов, и т. д. Ницше конспектировал «Бесов», и следовательно… Впрочем, конспектировал, да не понял, а «гальванизировал Бога как сознательно утверждаемую ложь», углубившись тем самым в «абсолютную пустоту бездуховного», где человек на самом деле не может (что увидел только Достоевский). Отечественный философ назойливо забегает вперед с мерами нравственной полиции, требует «положить границу воле к власти совестью и совестливостью», подзуживает, подталкивает к «нравственному выбору»: раскаивайся или убивай себя, поскорее. «Безвкусен, бессмыслен анализ онтологических проблем, если он не отнесен ко всей сфере нравственного», у Ницше стало быть он туда не отнесен. «Можно ли было придумать что-либо более свинцово–фаталистическое и более далекое от того, что всю жизнь одушевляло Достоевского».
Можно, и уже придумано: рассуждения отечественного философа. Человек (Ницше) мучительно угадывает движение духа, ему нужна для этого вся свобода, он в пророческом бреду, молит близких о понимании — нельзя, молчи: в твоих словах выходит безнравственность, кайся, молись, от силы говори притчами, иносказаниями, художествуй; блюди смирение. Заговорил все же? Не слушаем, затыкаем уши. «И понимать не надо, и думать безнравственно» так, как думал Ницше. У нас есть свой писатель–мыслитель, читая которого, мы впадаем в спазмы страхов и порывов (как и «Бесы» спазм) уберечь себя, направить по стезе. Чем правильнее у нас, тем неправильнее там. Так громи, топчи легионы нечистых духов, поднимая ввысь икону. На иконе философа Христос–основоположник всей нравственности, впрочем, человек, «в факте исторического существования которого русский писатель не сомневался».