Узник «Черной Луны»
Шрифт:
– Это трус и подлец, – рычал комбат, жестикулируя рукой с растопыренными пальцами. Порой эта рука замирала, и тогда казалось, что следующий нервный импульс резко перевернет ее большим пальцем вниз, в землю, фатально решая судьбу, как когда-то в Древнем Риме. – Этот негодяй бросил всех вас. Он опозорил нашу гвардейскую честь! – продолжал выкрикивать комбат слова-пули, слова-стрелы, слова-ножи, которые впивались в тело, в душу бедного Юрчика. – В боевой обстановке это самое тяжкое преступление. У нас нет штрафных батальонов, нам некогда возиться с такими тварями. Такие ублюдки не смогут защитить наш
Юрчик молчал, тяжело дышал, потом медленно поднял голову, посмотрел на строй. Наверное, вместо лиц он видел сейчас размытую серую полосу.
– Отвечай своим товарищам, засранец! – рявкнул комбат.
– Шо – язык потерял? – Один из охранников ткнул Юрчика стволом в бок. – А ну, открой рот!
– Дядю Витю когда, Опанасенко… Голову… – У Юрчика перехватило дыхание, он умолк, затравленно глянул на Хоменко, понимая, что не в силах больше вымолвить ни слова в свое оправдание.
– Что ты мне мозги компостируешь? Дядю Витю… Тетю Маю… Детский сад! Ты же гвардеец или выблядок сопливый? Это говорит человек, который призван защищать Приднестровье! Я предупреждаю всех: мы воюем, мы будем терять своих боевых друзей. Мы будем хоронить их, изувеченных, геройски погибших. Каждый из нас может завтра погибнуть. Но трусов я буду уничтожать.
Он повернулся к Юрчику. Несколько мгновений смотрел на него мрачным тяжелым взглядом, словно подзаряжая свою ненависть.
– В общем, говорить больше нечего. Все ясно. Оправдания тебе быть не может… Рас-стрел! – глухо, но четко произнес комбат.
И от этого громоподобного слова Юрчик дернулся всем телом и тонко, по-щенячьи взвыл. Строй дрогнул, съежился, будто от порыва черного ветра.
– За что – парень-то молодой, растерялся…
– Кто это сказал? – Хоменко вперился взглядом в дугообразный строй.
– Я! – Седой мужчина лет сорока шагнул из строя.
– Повторяю для глухих: рас-стрел за трусость и попытку дезертирства.
– Товарищ комбат, – подал голос Кинах. – По первости простить бы его. Испугался он и сбежал не по трусости. Опанасенко на его глазах… Голову разнесло… Женился парень неделю назад, девчонка молодая не вынесет, мать опять-таки…
– Молчать, Кинах! Сопли размазываешь. Здесь действуют законы военного времени… И я еще с тобой поговорю на эту тему… – Он повернулся к охранникам: – Ведите его!
Те взяли Юрчика с двух сторон, повели в сторону развалин метеостанции. Тот рванулся к Хоменко:
– Товарищ подполковник! Ну простите меня, пожалуйста. – Он разрыдался, бессильно вздрагивая сведенными назад плечами; Юрчик стоял к нам боком, и мы видели, как он отчаянно ломал пальцы. – Ну товарищ подполковник, я больше не буду, я кровью своей… Не убивайте, пожалуйста, я только женился, у меня медовый месяц еще. Товарищ подполковник, ну простите, пожалуйста, в последний раз!
Он упал на колени, и его потащили волоком. Тут меня какая-то сила толкнула из строя, я шагнул, не чувствуя ног.
– А ну, оставьте мальчишку, подонки!
Я рванулся к ним, строй, кажется, зароптал, или мне только показалось. Они остановились – охранники с недоуменными лицами, комбат – с перекошенной гримасой, лица Юрчика я не успел разглядеть.
– Что?! – Хоменко проговорил сипло, голосом, в котором терлась наждачная бумага. – Что ты провякал?
– Вы не имеете права! – Я задохнулся, все было так абсурдно, что казалось, комбат скажет: «Ладно, подурачились – и хватит… Но ты, Юрчик, гляди!..» Но Хоменко смотрел на меня желтыми глазами, и я, поднаторевший в абсурдных ситуациях, знал, что случиться может все, даже самое непостижимое и нелепое. Я еще выкрикнул, что нет такого закона, по которому человека убивают после свадьбы…
А на меня уже надвигались угрюмыми броненосцами хоменковские лбы, вскидывали автоматы, кто-то, я даже не успел заметить, метнулся ко мне из строя и сорвал мой автомат с плеча. А битюги тут же бросились крутить мне руки, я раскидал их, но кто-то, опять же сзади, саданул мне чем-то по затылку. Второй раз, господа, за эти последние дни. Все потемнело… А когда просветлело, руки мои уже надежно были стянуты ремнем. Это я хорошо чувствовал затекающими ладонями. Рядом стоял бесцветный негодяй и поправлял спадавшие штаны.
Пока со мной боролись, Юрчик, уже присмиревший и отрешенный, будто душа наполовину изошла из него, смотрел в пустоту, которая разверзлась перед ним. Что он видел в этой кромешной пропасти: лица родных, молоденькую жену, которая и знать не знала, что вот-вот очутится во вдовах; а может, просто находился в шоке, полубезумном состоянии, когда разум, отказываясь верить исходу, дает спасительный сбой.
Его повели, он оглянулся, будто хотел еще что-то сказать, я поймал его пустой, как выеденные яйца, взгляд, в глазах ничего не отражалось. Пепел, когда-то сверкавший алмазом.
Строй подло молчал. Я стоял перед ним, связанный дебошир. Я смотрел вслед троице, которая вела четвертого. Четвертый шел сам, но это уже не были шаги живого человека, он приноравливался к своей судьбе скорее машинально, пару раз споткнулся, его тут же заботливо поддержали. Шуршала прошлогодняя листва, создавая звуковой фон шагов в направлении рая. Я не сомневался в этом. Гореть в аду будут другие. Возможно, и я, но не Юрчик… Они остановились метрах в ста от нас – у стены разрушенного здания метеоцентра.
Я оглянулся, я хотел знать, какими глазами бараны смотрят, когда их товарищу вспарывают глотку. Бараны стояли набычившись, хмуро, не расползаясь взглядами, сверлили стену вокруг жертвы десятками своих глаз. И все это было гнусно.
Убийцы отошли на несколько шагов назад – попятились, в тугом безмолвии плотоядно клацнул затвор. Хоменко медленно поднял ствол…
– Руки бы отпустили мальчишке, – прошелестел чей-то голос, мертвенный, без интонаций.
Хоменко почему-то медлил, может, выспрашивал последнее желание, может, произошла какая-то заминка или выяснилось что-то очень существенное или важное, в корне меняющее ситуацию. А может – может, игра продолжалась, и все вздохнут, пацана развяжут, отпустят руки, выпорют – и тогда можно будет плюнуть и растереть.