Узник гатчинского сфинкса
Шрифт:
— Ну, артист, ну, шулер! — восхищенно сказал Дуранов.
— Что-с? — не понял Поникаровский.
Дуранов наклонился к столоначальнику и, придавив тяжелой волосатой лапой бледные пальцы худенького человечка, зашептал: «Сколько… за Власовское-то дело?.. А? Папкевич, чай, поделился?.. Дельце-то выгодное? А?..»
Поникаровский отшатнулся, чуть побледнел, молча зажевал губами, сказал на выдохе:
— Кхе!..
— Не юли, Поникаровский, перед кем комедь ломаешь!.. — Для всех озорно крикнул Дуранов.
Наступило неловкое молчание. Дуранов насупился, запыхтел, карты не давались в руки. Поникаровский, слегка склонив голову и глядя исподлобья на широкую волосатую грудь хозяина, не находившим нужным как следует запахнуть
— Готовый-с ко услугам!..
Непонятно было: то ли он приглашал начать игру, то ли о чем другом.
Письмоводитель полиции Александр Матвеевич Логинов с открытой улыбкой постукивал картами по краю стола, щурился, и вдруг невзначай сознался:
— Cus zilibre! [29] — Он был философом.
— Экий ты, братец! — изумился поручик и дрыгнул под столом подбитым сапогом.
— Tutti quanti [30] , — поддал жару Поникаровский. В глазах игра и насмешка.
Дуранов опал с лица, поскучнел, и один ус, постоянно топорщившийся, свис, как мартовская сосулька. Сказать правду, он земских не любил. Может, потому и не любил, что когда-то сам был тут земским исправником, споткнулся на какой-то взятке, завязался скандал, дошло до суда, дело замяли, но, увы, отставка!..
29
Искаженное от cause c'el`ebre — сенсационное, замечательное судебное дело (франц.).
30
Здесь употребляется в смысле: «И прочее, и прочее».
— Тити-мити! — проворчал Дуранов.
С завистью смотрел он на черного акуленка в обтянутом мундирчике. Да, прошло, прошло его грубоватое и простодушное времечко. Шло иное поколение, с золотыми пуговицами, ломким взглядом и пугающими иноземными словечками. В присутствии ходят петушиной походкой в башмаках с желтыми пряжками, норовят говорить по-столичному, в прононс, и по всякому случаю ссылаются на недавно изданное пятнадцатитомное законоположение в тяжелой черной коже. «А ну-кась, что тут глаголет нам сия статья?» — И ловко так, можно сказать, изящно, пальчиком, с поднизу, ковырк. И вот она, неумолимая, как рок, статья закона: ни обойти, ни объехать. Все это хоть кого способно вогнать в оторопь…
— Бывалоча как, приедешь, плетьми выдерешь — и делу конец. Ни канцелярии, ни бумаг, и все довольны, — сказал сам себе Дуранов.
— Боже, уже вот и Благовещение прошло!..
— А морозец! Ишь, окно забрало!
— Пас! — сказал поручик.
— А ноне бумага все стопорит… Агашка, кофий давай!
— Маменька, вы сидите, я распоряжусь, — заторопилась Анна Васильевна на кухню.
Тут были еще два молодых человека: учителя уездного училища Александр Иванович Немцов и Дмитрий Иванович Летешин, любители поговорить о космогонии, политике или о ширине штрипок. Однако сегодня они не задавали своих хитрых вопросов, вроде тех, в которых и сами богословы не имеют единого мнения, например, в чем смысл странного и таинственного обряда обрезания, установленного Авраамом среди своего народа в скитании к земле Ханаанской? Сегодня спор шел о предопределении судьбы. Кто-то и самою судьбу и самою жизнь уравнивал, а кто-то, наоборот, видел в них совсем разное…
— Опять же надобно иметь в виду земной магнетизм, невидимо влияющий на судьбы наши, то есть — планеты… Все от них!..
— Чепуха! — отмахнулся Дуранов. Все знали, что со времени отстранения его от должности он в церковь не ходил и считался едва ли не безбожником.
— Судьба, закон, все одно… как это… дышло, куды повернешь, туды и вышло… Вы что, Флегонт Миронович, давеча вроде против сказать что-то хотели?
— Оно
— Из полковников попадаешь в государственные преступники! — не без тайного удовольствия съязвил Логинов.
— Ну, Ляксандр Матвеич, право!.. — с укоризной сказала Степанида Александровна, теща Дуранова, старушка тихая, набожная, пропахшая свечками и нюхательным табаком.
— Молокосос! Не вам бы говорить, не мне бы слушать! — Башмаков встал и, цепляясь за половики, мелкими шажками засеменил по комнате.
— Ах, простите, Флегонт Миронович!
Башмаков молча перебежал от стола к фикусу, от фикуса к столу. Остановился у окна, заглянул за плюшевую занавесь, потом уселся на небольшой табурет перед дверцей печи и долго ворошил и стучал кочергой по догорающим угольям.
Его не торопили.
— Вот, извольте, господа, послушать одну историю, — наконец заговорил он, откашливаясь. — В достославном Италийском походе, когда в середине июня при Треббии мы разгромили армию Макдональда, наша артиллерийская бригада расположилась близ какой-то деревушки на холме, — ухо держали востро — впереди нас караулила армия Моро. Жили мы в одной палатке с нашим капитаном Анатолием Штомовым. Высок, статен, лицом бел — был он откуда-то с Пензенской губернии. Отчаянная головушка! Однажды, будучи в наряде, я проверял наши секреты, поставленные впереди батарей, в долине, на старых виноградниках, едва ли не под стенами какого-то старинного францисканского монастыря. Начался рассвет, туман, сырость. Признаться, продрог, спешу в лагерь, вижу, выходит из нашей палатки… ну, прямо-таки привидение. Что-то длинное, светло-серое. И не идет, а совсем бесшумно так, как бы по воздуху, шагает. У меня аж мурашки по спине забегали: что за наваждение! И надо же так случиться, откуда ни возьмись, — полковник наш с денщиком.
— Это что за козырь? — гаркнул он на весь лагерь.
Привидение остановилось, и в этот момент из палатки выскочил мой капитан: одет, при сабле.
— Осмелюсь доложить, господин полковник, лазутчик!
— Взять!
Мы с денщиком бросились к привидению. Но едва денщик прикоснулся к нему рукой, как оно завизжало таким пронзительным женским визгом, что мы едва ли не остолбенели от неожиданности. Привидение бросилось вниз, в долину, мы за ним. Оно неслось, будто на крыльях, перелетая канавы, виноградные лозы, изгороди. Я понял, что оно босое и хорошо тут ориентируется. И пока мы тяжело и неуклюже топали высокими сапогами сзади, падая и поднимаясь, вконец вымокшие от росы, грязные, ушибленные, задохшиеся, наше привидение уже достигло монастырской стены, вот уже оно на стене, на миг остановилось, повернувшись к нам. И тут раздался выстрел. Это к нам бежали солдаты из моего секрета. Привидение звонко захохотало и тут же исчезло, только светлые одежды, как два ангельских крыла, взвихрились за ним и тихо опали за стену-Полковник, видя, что мы тащимся одни, не стал нас ждать, но я слышал его слова капитану:
— Я не потерплю в полку моавитянок!.. Под арест!
Утром увидал я на походном топчане моего израильтянина роскошный женский пояс ручной работы. Штомов, заметив мой взгляд, подмигнул: «Неприятельский трофей!..»
— А что, полковник исполнил угрозу?
— Тут, видите ли, дела повернулись так, что не до того было. В тот же день мы снялись и погнались за Моро. В знаменитом сражении у Нови, когда чаша весов колебалась и его сиятельству князю Александру Васильевичу пришлось лично повести полки в атаку, конная рота капитана Штомова, с малым прикрытием, врезалась во фланг французов, и его единороги едва ли не в упор смели неприятельские орудия… Так-то! Сам Суворов перед строем расцеловал его и приколол на мундир орден Святой Анны…