Узник в маске
Шрифт:
— Он меня хорошо знает, госпожа, и ему известно, что моя преданность ему началась с его рождения и угаснет вместе со мной, однако распространяется не только на него, но и на тех, кого я… словом, на моих друзей. К тому же, если он меня не поймет, то я готов нести всю тяжесть последствий немилости.
Взгляд, которым она его удостоила, был полон восхищения и признательности. Как же милостив господь, позволяющий опереться в трудную минуту на столь великодушного человека, храбреца из храбрецов, с беззаветной преданностью предлагающего ей укрытие от бури, уже обрушившейся
Готовясь предстать перед королем, д'Артаньян не выпустил руку Сильви, а всего лишь объяснил главному камергеру, что останется здесь до конца аудиенции, чтобы самолично проводить герцогиню либо до ее кареты, либо к королеве — в зависимости от исхода беседы.
— И не утверждайте, что я должен поступить иначе, — закончил он, обращаясь к спутнице. — Мне неведома цель вашей встречи с его величеством, но если он полагает, что ему есть в чем вас упрекнуть, то он сильно ошибается!
Прежде чем они вошли в королевский кабинет, оттуда выскользнул Кольбер. Он поприветствовал Сильви с безупречной учтивостью, однако ей не понравились его сардонически суженные глазки. Сердце сжалось от тревоги. Она понимала, что довольная ухмылка Кольбера сулит ей недобрые вести.
— Госпожа герцогиня де Фонсом! — объявил камергер.
Людовик XIV стоял спиной к двери, глядя на большой портрет отца кисти Филиппа де Шампеня, освещенный двумя монументальными канделябрами с толстыми свечами, колеблющееся пламя которых, казалось, оживляло изображение Людовика XIII; сын смотрел на отца так, словно видел впервые. Только треск огня в камине нарушал гробовую тишину, которую Сильви, присевшая в глубоком реверансе и не осмелившаяся подняться, уже через минуту сочла невыносимой. Однако о том, чтобы заговорить первой, нельзя было и помыслить…
У нее уже ныли колени, когда король резко обернулся, заложив одну руку за спину, а другой теребя кружевной галстук, и уставился на приглашенную даму.
— Встаньте, мадам.
Голос короля был сух, тон резок. Он не предложил Сильви сесть, но уже сама возможность выпрямиться принесла ей облегчение. Она глубоко дышала, ожидая, что он начнет разговор. Ожидание оказалось недолгим.
Людовик XIV медленно занял место за своим величественным столом, на котором царил образцовый порядок, хотя хозяин стола был известен как неутомимый работяга.
Атака началась неожиданно.
— Мы приняли решение исключить вас из круга приближенных королевы, в который мы вас пригласили по ошибке. При молодой королеве должны состоять особы, отличающиеся высокой нравственностью…
Эта оскорбительная реплика вызвала у Сильви прилив крови к лицу. В ней, как по сигналу, проснулась былая вспыльчивость. Тем не менее ей пока что удавалось держать себя в руках.
— Могу ли я спросить у вашего величества, что в моем нравственном облике он находит небезупречным?
— То, что вы при живом муже были любовницей моего кузена Бофора и, несомненно, остаетесь таковой по сей день. Мы не так давно узнали с
— Неправда! — не удержалась от возмущенного возгласа Сильви. Брови Людовика XIV, и без того сдвинутые на переносице, нахмурились еще сильнее.
— Не забывайте, перед кем стоите, и не прибегайте к базарному крику, годному разве что для сожительницы «Короля нищих»!
Только что Сильви была красной, как рак, а теперь побледнела, как полотно. Она не узнавала молодого коронованного властителя, которого прежде любила и наделяла всеми мыслимыми превосходными свойствами, но в котором что ни день открывала поразительное жестокосердие. Сейчас он удивительным образом напомнил ей Сезара Вандомского, когда тот с невероятной грубостью убеждал ее, тогда еще дитя, что ей предстоит совершить преступление. Если бы в ее жилах не текла кровь мстительных и безжалостных Эстре, она предпочла бы быть повешенной. Она догадывалась, кто нашептывал про нее гадости королю, однако продолжала обороняться:
— А ведь было время, когда король утверждал, что относится ко мне с любовью, и обещал относиться так же впредь, чем я была несказанно горда!
Сказав так, она пожала плечами, сделала два шажка назад и присела в глубоком, но поспешном реверансе, чтобы, выпрямившись, развернуться и направиться к двери. Однако окрик короля пригвоздил ее к месту:
— Останьтесь! Вы уйдете тогда, когда я сочту нужным вас отпустить. Я с вами еще не закончил.
Она машинально отметила, что он отбросил свое величественное монаршее «мы», но не придала этому значения. Впрочем, основания счесть это добрым знаком все же существовали, так как новые знаки последовали сразу за первым, Людовик уселся в свое высокое кресло, покрытое ковром, и подпер ладонью подбородок.
— И вы присядьте. Вы все-таки герцогиня и имеете на это право.
Не торопясь повиноваться, Сильви презрительно усмехнулась.
— Король полагает, что выслушивать оскорбления лучше сидя? Я предпочитаю делать это стоя. Этот табурет слишком напоминает скамеечку, на которых усаживают подсудимых дворян.
— Вы тоже сейчас подсудимая, госпожа герцогиня де Фонсом, а я — ваш единоличный судья. Повелеваю вам сесть!
Не желая доводить короля до крайности и помня, что обязана печься о будущем своих детей, она подчинилась.
— А теперь рассказывайте.
— О чем, государь?
— О вашей с Бофором любви. Я хочу знать все! Только не говорите, что это тайна! Раз об этом болтают, значит, тайне конец. Но сначала ответьте на вопрос, вы родили сына от него?
— Да.
Он фыркнул и усмехнулся, словно желая сказать, «Так я и знал!» Сильви осмелела и продолжила с подобающим аристократке достоинством:
— Мой сын — плод детской любви и минутного самозабвения. Минутного! Вот и вся «безумная любовь» между мною и Франсуа де Бофором, с которым я после этого не виделась целых десять лет.