Узник зеркала

cucu.la.praline / Delicious

Все это время Ката стояла, потупив взор, чувствуя на себе этот невыносимый, пронзительный, как лезвие, взгляд, а когда подняла голову, увидела, что губы Колдблада изгибаются в улыбке — хотя глаза по обыкновению остаются серьезными.

— О чем вы думаете, Ката? — спросил он.

Она не нашлась, что ответить, и пролепетала, проседая под его взглядом:

— Простите, милорд.

— Ох, Ката, если бы вы хоть раз послушали светских дам, которые, как вы выразились, «обучены вести беседу», это положило бы конец вашей неуверенности. Никакие слова не замаскируют человеческой глупости.

В ответ она пробормотала что-то невнятное.

— Иногда мне кажется, что вы боитесь меня, — прищурился

граф. — Например, сейчас. Это так?

— Может быть, самую малость, — тихо ответила она, подняв на него умоляющий взгляд. Как же ей хотелось скорее уйти, положив конец этой невыносимой неловкости, нависшей над ней, как грозовое облако. Выбраться из сетей изучающего взгляда и затеряться среди анфилады комнат. Спрятаться, скрыться, исчезнуть. Вновь вернуть себе роль незримого наблюдателя, послушной тени, по пятам следующей за графом, когда ему это необходимо. И вместе с тем, каким острым, каким иступленным было парадоксальное желание остаться!

— Не нужно меня бояться. Я не привидение, не монстр, я такой же человек, как и вы. Вот, подержите меня за руку. Убедитесь, это не клешня, не щупальце, это рука из плоти и крови, как и у вас, — он протянул ей свою узкую мертвенно-бледную ладонь, а когда она нерешительно коснулась ее края кончиками пальцев, крепко сжал ее руку в своей.

Она медленно подняла на него глаза, встретив его прямой взгляд, будто пригвождающий ее к воздуху, и впервые в его глазах ей почудился мерцающий блеск, какой бывает у льда, плавящегося под солнцем. Все еще держа в тисках ее пальцы, он нерешительно протянул к ней вторую руку и коснулся ее щеки, потом виска, пропустив через пальцы ее тонкие волосы, провел рукой по линии шеи, скользнул по ключицам подушечками пальцев, точно был слепым. Впечатанная в пространство, Ката застыла на месте, погрузившись в самую глубь его глаз, уже не матовых и не пустых, но искрящихся, сиянием преображая лицо графа до неузнаваемости. Она слышала и чувствовала шумное, прерывистое дыхание (ее или его?), слышала, как потрескивают светлячки — и это было единственным, что нарушало густую пелену тишины. Ката забыла о собственном уродстве и своем положении — она смотрела прямо в сердце Колдбладу, и грудь ее сотрясали судороги.

Он отпустил ее руку и взял ее лицо в ладони. Его руки были теплые, кожу холодила лишь тонкая полоска перстня-печатки на мизинце.

— Ката, — одними губами произнес он, касаясь лбом ее лба. — Вы не противитесь, а должны бы. Не робеете, хотя следовало бы.

— Вы не сделаете мне ничего дурного.

— Вы меня совсем не знаете.

Ее глаза были закрыты, но она почувствовала, что он улыбается.

Как и предчувствовала Ката, он начал целовать ее лицо, и каждое прикосновение холодного, тонкого рта, было все менее трепетным и все более решительным, словно с каждым мгновением росло его желание, и Ката позволила себе раствориться в этом наваждении, приняв его за полусон-полубред, которому суждено развеяться с первыми лучами солнца.

В отличие от Оливии, Ката не принадлежала к числу девушек, замкнутых в собственном разуме, чьи мысли обречены ходить по кругу. Не удивляясь, не сетуя, не отвергая очевидное, она принимала то, что давала ей судьба, но никогда не ожидала подачек. Она плыла по течению. Оставив в стороне игры ума и человеческую потребность в анализе окружения, Ката следовала желаниям своего сердца, чей голос был громким, а тон — беспрекословным; и потому она точно знала, что ей нужно, и не позволяла ложным идеям ввести себя в заблуждение. В Колдфилде она была счастлива и прекрасно это понимала.

Сейчас лорд Колдблад целовал ее, властно прижав к себе, подчинившись одному ему ведомому порыву, и Ката принимала это с той же покорностью, с какой люди принимают

непогоду. Она не думала о том, почему это произошло и что будет сегодня позже, что случится завтра, когда ей придется вновь взглянуть ему в глаза, — сейчас Ката состояла лишь из желания отдавать: отдавать себя, свою любовь, свое тепло. И она отдавала. И, отдавая, ощущала свою силу.

Внезапно Колдблад содрогнулся и, отпустив Кату, схватился за сердце, согнувшись пополам, как если бы то вдруг перестало биться. Ката испуганно вскрикнула.

— Что с вами?.. М-милорд?

Каким же неуместным показалось ей это обращение!

Скривившись, Колдблад помотал головой. Он шептал что-то, но так тихо, что разобрать было невозможно.

— Милорд! — Ката коснулась его рук. Те вновь были холодные, как земля. — Вам плохо? Что я могу сделать?

— Она не солгала… Чертовка, все же не солгала. Я должен был убедиться, — выдавил граф, медленно распрямляясь. — Поразительно.

— Кто? Кто не солгал? — с тревогой вопрошала ничего не понимающая Ката. Видя, что графу стало лучше, она с нежностью прижала его ладони к своим губам, но он взглянул на нее с таким выражением, что Ката, вздрогнув, отступила, будто ее оттолкнули. Ее пронзила боль, непонятная, незнакомая, но острая и невыносимая, как кинжал, который кто-то дюйм за дюймом заталкивал между ребер. Что она сделала не так?! Прежде она не вызывала у графа неприязни. Впрочем, прежде он вообще ее не замечал. Взгляд Колдблада отвердевал, застилаясь поволокой; лицо, ставшее почти прекрасным, вновь превращалось в ничего не выражающую маску. Ката чувствовала смесь обиды, вины, смущения и растерянности. На краткий миг она ощутила себя женщиной — она помыслила о недозволенном — но вновь ей напомнили, где ее место. В ее сердце разожгли костер и тотчас же затоптали, оставив пепелище.

— До чего поразительно, — бормотал граф. — Я всегда подозревал, что что-то с вами не так, но списывал это на ваши человеческие качества. Кто бы мог подумать, что пророчество исполнится, да при том таким образом…

Ката до крови закусила нижнюю губу. Лавина незнакомых эмоций оказалась сокрушительной и быстро подминала ее под себя. Прежде лишь чужая боль — в последние годы графа и Себастьяна — занимала ее мысли. Ката лечила чужие раны, убаюкивала чужие сердца, сопереживала чужому горю. Она страдала за других, но никогда — за себя. Теперь она столкнулась с собственной душевной мукой, к которой оказалась не готова. Как будто ее эго очнулось от зимней спячки, заставив ее почувствовать себя использованной, подарив ощущение неполноценности, наполнив сердце негодованием и ропотом на судьбу. Как и многие доктора, когда дело доходило до самолечения, Ката была совершенно беспомощна.

— Пожалуй, мне придется объяснить вам, что сейчас произошло, и попросить у вас прощения, - сказал граф.

Вовсе он не раскаивается, с горечью поняла Ката, — он лишь пытается заставить ее думать, будто сожалеет, чтобы сорвать с языка слова прощения и положить их отношения на прежнюю полку, как надоевшую книжку. Только она уже не сможет вернуться к исходной точке — граф затронул что-то, к чему не следовало прикасаться.

— Не утруждайте себя, милорд. Вы меня не обидели. Я не прошу объяснений.

Граф удивленно приподнял брови.

— Прежде я не замечал в вас гордыни, — с легкой укоризной в голосе заметил он.

Ката сложила руки на груди, чтобы граф не увидел, как сжались ее кулаки. Что же он замечал в ней прежде? Раболепие? Услужливость? Видел ли он прежде в ней человека или лишь средство, которое может облегчить ему жизнь?

— Простите, милорд, — подозревая, что взгляд может ее выдать, она опустила голову. — Но я чувствую легкое недомогание и хотела бы пораньше лечь спать, если позволите…