Узник зеркала
Шрифт:
— Конечно, Ката, я не держу вас здесь против воли, вы можете идти. Но помните, этот разговор отложен, но не окончен — мы к нему еще вернемся.
Он солгал, и Ката сразу это поняла — слишком уж хорошо его изучила. Если граф и вернется к этому разговору, то только с ее подачи, сам же сделает вид, что ничего не было и будет исподтишка за ней наблюдать. Но Ката ничем себя не выдаст: рот на замок, взгляд в пол — потому что поклялась уважать его секреты, потому что не может предать свои чувства, пренебрегая желаниями графа. Она всегда ставила его интересы впереди своих и также поступит и в этот раз. Чем лучше для него — тем лучше для нее. Пусть злоба и жалость к себе одержат победу в битве за ее покой, любовь к нему должна остаться чистой и незапятнанной хотя бы ради
Оставшись в одиночестве, граф опустился на скамейку у фонтана и по привычке упер трость в землю, положив подбородок на набалдашник в форме грифона. Он чувствовал, что где-то в глубине души был бы рад исповедаться Кате во всем, но не мог позволить ей узнать о ее предназначении. Когда он поцеловал ее, его сердце чуть было не начало биться. Если Ката поймет, какой сокрушительной властью она над ним обладает, если узнает о том, что лишь она помогает ему оставаться в мире живых, кто может поручиться, что она не воспользуется своим знанием? Конечно, Колдблад давно знал ее и доверял ей — она любила его в конце концов! — но он так сроднился с чувством превосходства, что теперь перспектива попасть в зависимость к этой девчонке пугала его и раздражала своей нелепостью. Его враг был смешон, но непобедим.
Выпрямившись, граф вытянул вперед руку и повернул ее ладонью вверх. В дюйме от его ладони появилась нежно-голубая сфера размером с теннисный мяч. Где-то внутри нее трепетал крошечный огонек. Граф придирчиво разглядел его со всех сторон.
— Неплохо, мистер Динки. Для насильника и пьяницы совсем неплохо. Ненадолго это сбережет мальчику жизнь.
Когда он поднялся на ноги, то был уже в комнате Себастьяна. Свернувшись калачиком, мальчик громко сопел: он был простужен. Край сбившегося одеяла свисал до пола.
Осторожно ступая между разбросанных игрушек, граф подошел к кровати. Будто почуяв его присутствие, Себастьян беспокойно заворочался, простонав сквозь сон что-то невнятное.
— Ш-ш-ш, — граф коснулся рукой сначала его лба, потом — груди. На короткое мгновение тело мальчика озарилось голубоватым сиянием. Успокоившись, Себастьян сладко причмокнул во сне. — Завтра утром ты проснешься совсем здоровым. А скоро, обещаю, я найду способ все исправить.
Колдблад наклонился, чтобы поправить одеяло, как внезапно замер над кроватью, сраженный странной мыслью. Мыслью, показавшейся ему абсурдной, нелепой, которую он немедленно бы отмел, приди она ему в дневное время суток, но сейчас эта мысль незамедлительно отозвалась желанием действия, и если бы он ее теперь отпустил, то ушел бы с чувством незавершенности. Склонившись над постелью ребенка, граф коснулся губами его лба. И тотчас же его мертвое сердце отозвалось такой болью, так закололо, что побледнев и схватившись за грудь, Колдблад в ужасе отшатнулся. Выходит, он и в самом деле привязался к этому мальчику? Второй раз за сегодня его сердце чуть не ожило и не начало биться. Это было недопустимо. Этого граф позволить не мог.
========== Глава 11 ==========
Воздух в комнате был затхлый, так что, едва перешагнув порог, граф почувствовал себя замурованным в одном гробу вместе с мертвецом. Закрытые ставни и плотно задернутые шторы только усиливали первоначальное впечатление, наполняя помещение тусклым, красноватым светом.
Граф поискал глазами Оливию. В силу своего положения он отлично видел в темноте, так что это не составило ему труда. Леди Колдблад сидела в кресле, повернутом ко входу, сидела так неподвижно, что казалось, слилась с ним воедино. Ее колени укрывал плед, расшитый традиционными узорами северных народов, темные спутанные локоны змеями спускались с плеч. Прищурившись, она мельком кивнула ему и тотчас же отвернулась, показывая, что не желает, чтобы ее беспокоили. Подойдя ближе, Колдблад опустился перед ней на корточки — Оливия окинула его потухшим, остекленевшим взглядом.
— Мне сказали, за три недели моего отсутствия ты ни разу не спустилась в столовую.
— Все приносили сюда, — она ответила так спокойно и отстраненно,
— И уносили обратно почти нетронутым.
Колдблад знал, что прежняя Оливия возмутилась бы тем фактом, что ему докладывают даже такие мелочи, но эта только вяло пожала плечами:
— У меня всегда был плохой аппетит.
— Если такое повторится, я отдам распоряжение, чтобы тебя насильно кормили с ложки.
Граф рывком поднялся на ноги, подошел к окну и одним резким движением отдернул шторы. Миллион пылинок заплясали вокруг него в ярких солнечных лучах. Оливия сделала слабые попытки протестовать, сославшись на головную боль от света, но ее энергии хватило не больше, чем на пару нестройных предложений и протяжный стон. Колдблад распахнул пошире ставни и с явным удовольствием вдохнул свежий морозный воздух.
— Не надо, — сказала Оливия. — Здесь и без того холодно.
— Холодно, если сидеть без движения.
Оливия попробовала потуже запахнуться в плед, рукой закрываясь от невыносимого потока света. Граф был поражен, до чего сильно она похудела. Щеки ввалились внутрь, как у старухи, а нос, подбородок и скулы, напротив, выступили четко, как на гипсовом слепке. Губы потрескались, под глазами залегла синева. Боль, отразившаяся в мутном взгляде, вновь напомнила графу о той истории, которую Оливия решилась ему рассказать несколько дней спустя ее неудавшейся попытки самоубийства. Истории, уложившийся в один ярмарочный день, не богатой подробностями, но с роковым финалом. Этот финал, эти последние слова теперь часто возникали в памяти графа, стоило ему только подумать об Оливии. И тогда он тер правую бровь, чтобы скрыть нервную дрожь, а в памяти его продолжал звучать ровный голос леди Колдблад: «Мальчик родился здоровый, крепкий… Как хорошо, что осень была теплая и вода в пруду еще не замерзла…». Тогда после этих слов Оливия надолго замолчала: несколько минут граф слушал лишь хруст ледяной корки под каблуками и клекочущие голоса больших черных птиц, расположившихся на ветвях столетних деревьев, — он уже почти решился нарушить тишину, как вдруг Оливия судорожно прижала ладонь к лицу и, оступившись, начала терять равновесие. Граф подхватил ее, чтобы не дать упасть, и почувствовал, как ее тело сотрясает мелкая дрожь. Она пыталась найти утешение в его объятиях, но это было все равно что искать тепла в ледяной пещере. Колдблад не мог дать ей того, что ей было нужно.
Ее откровенность будто что-то сломала в нем, и теперь граф почти сожалел о том, что вытянул из Оливии эту надрывную исповедь. Внезапно он утратил объективность и больше не мог смотреть на свою супругу прежними глазами, и уж точно не мог продолжать пытаться претворить в жизнь свои первоначальные замыслы. Но если страдания Оливии и смягчили его, то благодаря не чувству сострадания, а чувству сопричастия: в муках Оливии он разглядел отражение мук собственных. Из средства для достижения цели Оливия превратилась в союзницу: ведь, как и граф, она одновременно была жертвой провидения и убийцей, обреченной нести на себе бремя вины. Как и граф, она охладела по своей воле, она запечатала свое сердце, закрыла его на замок и выбросила ключ. Высокомерные и бесстрастные, они были проекциями друг друга. И обнаружив это, Колдблад впервые за много лет почувствовал, как плен одиночества отпускает его. Теперь в его мире холода и мрака их было двое, и волею судеб они оказались нужны друг другу.
Граф нащупал руку Оливии. Обручальное кольцо болталось на исхудавшем пальце.
— Не стоит с головой бросаться в омут самобичевания: никому от этого лучше не будет.
Оливия проглотила ком в горле и тихо произнесла, разглядывая кисти пледа:
— Я хочу, чтобы вы ушли.
Отпустив ее руку, граф выпрямился и теперь стоял в потоке света, льющегося из открытого окна, возвышаясь над ней, как скульптура громовержца. Оливия мимоходом подумала, что он похож на ангела мести, явившегося ее покарать, но вслух ничего не сказала, боясь что это его задержит, а общество Колдблада теперь было ей невыносимо.