Узники утлого челна
Шрифт:
И кажется Иве, будто красный с черным кружочек – она сама. А как же иначе!.. Ведь это она, смешно перебирая коротенькими лапками, ползет по чему-то невообразимо большому, теплому, движущемуся… Нет, вестимо, ползать тут не страшно – ведь ее так любят, – но пора, знаете, лететь к милым детушкам. Скоро ветер поднимется – не очень-то, голубушка, тогда разлетаетесь!..
С треском – как будто мама распарывает на тряпки выношенное платье – раскрываются за спиной крепкие крылья.
И вот внизу – земля. Человеческое жилище стоит, покосившись на сторону, поодаль скособоченный плетень, а за плетнем,
– Пхощайте… Пхилетайте еще!
– Ах вот вы где! – Мама тут как тут. – Ох, несчастье мое!.. Посмотрите, опять все чулки зеленью изгваздали! – Шлеп по заднице, шлеп, шлеп. – О Додола-заступница, да что же это такое! У всех дети как дети, а у меня!..
Ива снова на земле. Небо осталось красному с черным. Божьей коровке…
Мама присно шлепает трижды. Шлеп, шлеп, шлеп!
Ива не плачет.
Да, в наказание за чулки посадят в темный чулан. Ну и пусть!.. Чулки можно выстирать. А мама быстро отойдет, освободит провинницу. Зато летала ныне, когда еще такое приключится?.. Не всякий ведь жучок впустит в себя человека. Божьи коровки с радостью впускают, а вот мухи – не вдруг. Но с ними-то не очень и хотелось! Что тут интересного – оказаться в мухе. Летать с лепешки на лепешку в коровнике. Или ползать по укрытым марлей пирогам на столе.
– Кыш, проклятые, налетели! Для вас я, беси сраные, пекла! – Сразу мухобойкой.
Шлеп, шлеп, шлеп…
И только мрак внутри да пустота – мушиный страх, мушиная пагуба. Мушиная судьба…
Нет, уж лучше – божьей коровкой. Пироги-то так и так Иве достанутся, те, что папа, вернувшись с покоса, не съест. А папа никогда все не съест, обязательно дочке оставит. Дочушке… Теплые пироги с холодным молоком – это почти как летать!..
– Идите в чулан! Вы наказаны! – Мама уже не шлепает дочку. – О Додола-заступница, чем я прогневила вас, за что мне такое дите?!. Нет бы посмотреть, как я тесто месить стану!
– Я буду смотхеть, мамочка! Буду! Пойдемте?!
Мама не смягчается:
– Нет уж, ступайте в чулан. В чулан!.. – Продолжает причитать: – О Додола-заступница, чем я…
Ну и ладно, в чулан так в чулан. Там мышки бегают. Ма-а-асенькие!.. И коли повезет, можно побыть мышкой. Вестимо, не так здоровско, как божьей коровкой, но тоже интересно.
Провинница идет отбывать наказание с едва скрываемой радостью.
– Что за девчонка… – уже притворно вздыхает мама. – Не иначе, след вести к чародею. Но не ныне, погожу еще лето. До школы…
Ива чувствует мамино притворство. А к чародею она не хочет. И потому бежит до чулана вприпрыжку – где еще и спрятаться от страшного чародея, как не там?
Потом Ива научилась выговаривать звук «р». Звучно, раскатисто: «Р-р-р!»
А жучки перестали впускать ее в себя.
Произошло это ближе к осени, вскоре после того, как она познакомилась с бабой Любой. Ту пригласили изгнать папину хворь. Баба Люба хворь изгнала, пристально посмотрела в любопытные глазенки крутящейся рядом Ивы и долго-долго разговаривала потом с мамой.
Как ни странно, Ива на жучков не обиделась.
Ей казалось, произошло это не случайно. Ей казалось, так будет
Наверное, все равно будет интересно! Жаль лишь, летать больше не придется. Ведь люди-то не летают. Разве токмо колдуны!.. Но колдуны в себя не впустят – в этом Ива была столь же уверена, как в том, что непременно наступит завтра.
Она и сама не ведала природы своей уверенности.
Все люди должны пить и есть. А колдуны не должны впускать в себя. Никого. Так решили боги.
Люди же впускать должны. Иначе – когда они заболеют – их не вылечат. Когда баба Люба лечит, ее в себя впускают. И меня впустят!..
Однако Иву люди в себя впускать не спешили. Впрочем, это недолго беспокоило девочку – ведь в жизни так много других интересных занятий.
К примеру, кроить с мамой к празднику новое платье. Или с папой подшивать старые валенки, толстыми нитками, которые называются «дратва». И за это не посадят в чулан, наоборот, похвалят!..
Она почти забыла божьих коровок. А мама перестала говорить, что дочку надо отвести к чародею.
Но однажды ввечеру…
Мама пришла поцеловать ее перед сном. Коснулась губами дочкиного лба.
Ива привычно обхватила маму за шею. И счастливо зажмурилась.
Изумрудный туман затопил комнату, и девочка не сразу поняла, что ее глаза все еще закрыты. В груди резануло острым – как в тот раз, когда, учась чистить картошку, она порезала перст на шуйце. А потом…
Пламя обрушилось на Иву со всех сторон.
Она спала-спала, ни с того ни с сего проснулась, а вокруг – рыжий огонь! И тут же – боль, неотвратимая, мучительная, последняя в жизни.
Ива вдруг поняла, что маме не понравится, буде она закричит. И терпела до последнего. Хотя и металась из стороны в сторону, в смертном страхе вопя от боли, не узнавая своего голоса. Металась с воплями – и молча лежала, прижимаясь похолодевшим лбом к горячим маминым губам.
Рядом кто-то заверещал, возникла из ничего охваченная пламенем фигура, повалилась на землю и задергалась, скрючиваясь и потрескивая, будто сучья в костре.
Этого Ива уже не выдержала – завопила.
Мама сначала перепугалась. Отшатнулась:
– Ивушка, что с вами? Где болит? Где?
И тут же боль прошла, аки ее порождали именно мамины губы.
Ива мотнула головой, замолкла.
А мама, удостоверившись через некоторое время, что с дочкой все в порядке, рассердилась и поколотила ее. Не привычную порцию: шлеп, шлеп, шлеп по заднице – больно и жестоко. Как однова папа, пришедший домой пьяным. «Нарисовался, голубок, – сказала тогда мама. – Поганой тряпкой не стереть!..»