Узоры на коже
Шрифт:
— Паша, Пашенька, — всхлипывает, а карие глаза слезами наполняются. — Я люблю тебя, я всю жизнь тебя люблю.
— Ты в своём уме? Кого ты там любишь?
Чувствую, что сатанею. Надо успокоиться, а то долбану эту пришибленную головой о стену.
— Тебя! С двенадцати лет!
До последнего надеялся, что показалось, что на самом деле не она это, но дерьмовый сериал со мной в главной роли продолжается.
Маша вскрикивает, когда неосознанно сильнее руку её сжимаю. Наверное, завтра синяки останутся, да только как-то плевать.
— Ты поэтому всюду на
— Да.
— Почему сразу не сказала, кто ты?
— Мне хотелось, чтобы ты сам меня вспомнил, — снова всхлипывает и обнимает руками дрожащие плечи. В этот момент она ещё более жалкая, чем всегда.
Наверное, по законам жанра сейчас я должен расчувствоваться, прижать горемыку к своей груди и дать выплакаться, а потом мы закружимся в свадебном танце, да только делать мне больше нечего. Карл прав был, когда сказал, что такие фокусы нужно на корню обрубать, пока только хуже не стало. Чёрт, вспомни я её раньше, давно бы уже отделался, а сейчас она торчит в моей ванной, в которую хрен пойми как пробралась, а я, мать их, всё ещё голый.
Протягиваю руку, снимаю с сушилки полотенце и обматываю вокруг бёдер. Хватит стриптиза, только не перед Машей.
— Пошли, — говорю, выходя из ванной.
Прохожу на кухню, достаю из шкафчика бутылку виски, стакан и наливаю себе щедрую порцию. По звукам за спиной понимаю, что Маша мнётся у порога, топчется, но не проходит.
— Садись, — указываю рукой на стул, но сам так и остаюсь стоять, разглядывая что-то за окном. Очередной обжигающий гортань глоток теплом разливается по венам. Мать их, я же хотел протрезветь, но, наверное, не в этой ситуации.
— Павлик… я… извини меня, пожалуйста. Я не хотела тебя пугать.
«Пугать». Какое странное слово, неудобоваримое для моей психики.
— Как в квартиру попала?
— Я у тёти Зины ключи украла, — пищит и всхлипывает. Клептоманка чёртова, но хоть не юлит.
— Воровать не хорошо, но ладно. Ключи на стол.
Я не смотрю на неё, потому что не хочу провоцировать её на какие-то решительные действия. С такими, как она нужно резко и быстро рвать всё, что ещё даже не успело зародиться, потому что только хуже будет.
— Павлик, может, сама тёте Зине отдам?
Она ещё изо всех сил цепляется за какие-то возможности, варианты просчитывает, но делает только хуже.
— Ключи положи на стол.
Вздыхает, но слушается. Молодец, Маша.
— Теперь рассказывай, какого хрена у меня в квартире делала.
— Я хотела поговорить. Поняла, что ты не помнишь меня, рассказать хотела, напомнить.
Это почти смешно, если бы не было так глупо. Будто мест других нет в этом мире, кроме моей ванны, где мне что-то напомнить можно.
— Маша, что ты мне напомнить хотела? — Всё-таки поворачиваюсь в её сторону, а Маша вздрагивает, чёртова истеричка. Что за дёрганое существо? — Что когда-то давно купил тебе три мороженки?
— Черыре.
— Что, прости?
— Четыре мороженки, — горько усмехается и закрывает
Слова из горла вырываются с трудом, Маша будто проталкивает их, сглатывая.
— А ты подошёл, просто подошёл, а мне казалось, что меня солнце коснулось. Чуть не задохнулась от восторга, думала, что таких не бывает, что ты снишься мне.
Господи ты боже мой, зачем я тогда это сделал?
А Маша, меж тем, продолжает:
— Ты смеялся так заразительно, а мне ведь всего двенадцать было и я так мечтала умереть, но появился ты и показалось, что можно смотреть на тебя и просто радоваться, что в жизни смысл появился. Не понимала тогда ещё ничего, просто хотела видеть каждую минуту. Со школы приходила, в ваш двор шла и тебя караулила. Иногда до ночи сидела.
— До ночи? А родители?
Маша горько усмехается, а в глазах столько тоски, что словами не передать.
— Родители тогда зарабатывали свой первый миллион и им точно было не до меня. Я потому и умереть хотела, что ведь думала: вот сдохну, и они хотя бы на мои похороны приедут. Дура, да?
Пожимаю плечами и закуриваю. В глубине души шевелится жалость к несчастному ребёнку, которого судьба потолкала вилами в бака, только мы уже давно выросли.
— А куда ты пропала потом?
— Ты заметил? — загорается радостью, от которой зубами скрипеть хочется. — Умерла бабушка, и родители всё-таки приехали… и увезли меня. Правда, не в новую счастливую жизнь, а в больницу упекли, но это долгая история.
— В больницу? Ты заболела?
Снова горькая усмешка, а вместо ответа — закатанный до локтя рукав.
— Зачем ты это с собой сделала?
— И продолжаю делать, — кивает, потирая руку, словно это сможет уничтожить следы сотен касаний лезвиями. — Я просто хотела быть с тобой, но родители решили, что я сошла с ума.
— Маша, прекрати. Мне очень жаль, что так всё вышло, правда.
— Но ты ни в чём не виноват был, — машет головой, вскидывая руки. — Я просто хотела любоваться на тебя. Знала же, что маленькая ещё, что рано мне ещё, но любить-то тебя мне нельзя было запретить. А когда родители приехали, они поняли, куда хожу и кого выглядываю целыми днями. И испугались за меня.
— И долго ты там пробыла?
— В больнице? Недолго, чуть меньше года, но в бабушкину квартиру мне запретили возвращаться. Да и продали её, чтобы не напоминала ни о чём. Боялись, что снова тебя увижу и с катушек слечу. Да только тем только хуже сделали, потому что без своего солнца мне совсем плохо.
Дичь какая-то.
— Маша…
— Я пугаю тебя? — округляет глаза и несколько раз удивлённо моргает. — Нет-нет, не бойся, я ничего тебе не сделаю, никому не сделаю. Я больше не буду попадаться тебе на глаза, обещаю.