В чужом небе
Шрифт:
– Вы, гражданин капитан, - заявил товарищ Гамаюн, - запамятовали, верно, сказать, что на других кораблях были зверски убиты как раз уполномоченные от конвента. И их капитаны решили сдаться на милость Тонгасту. Ну или просто не поднимать корабли в воздух. Выжидать, стало быть, порешили. И не с нами, и не против нас.
Казалось, Гамаюну сейчас очень хочется сплюнуть себе под ноги. Но при офицерах он сделать этого всё-таки не решился.
– Я просто не хотел лишний раз вспоминать о позоре нашего флота, - ответил наш капитан.
– И самым большим клеймом позора стал приказ Адмирала сдать корабли
– Не надо так уж мрачно, гражданин капитан, - неожиданно для всех нас усмехнулся товарищ Гамаюн.
– Вы снова запамятовали, но теперь о хорошем. Ведь были же представители от наземных батарей. Они ещё дадут жару Тонгасту.
– Конечно, - кивнул наш капитан, - да только снарядов у них на этот жар мало. Если, как договорились, разделят все снаряды поровну между батареями, хватит меньше чем на час боя.
– Но это же форменное безумие, господин капитан, - взвился бомбардировочный офицер, тот, кто разделял мрачные настроения старшего артиллериста.
– Вы попросту обрекаете всех нас на верную смерть под снарядами Тонгаста.
– Сколько у Тонгаста кораблей?
– поддержал его другой офицер.
– Пятнадцать, - честно ответил наш капитан.
– Но среди них всего один линкор - да и тот сильно потрёпанный и устаревший. Не «Левиафан», а ещё «Мастодонт».
– Линкоры этой серии поднялись в небо ещё лет за десять до моего рождения, и, несмотря на усовершенствования, очень сильно устарели уже к началу войны.
– Крейсеров тоже немного - три. Остальное - мелочь, не стоящая внимания. Фрегаты, такие же древние, как «Мастодонт» и корветы, которые даже главным калибром едва ли смогут поцарапать нам броню.
– И всё равно, - покачал головой старший артиллерист, - шансов у нас почти нет. Три против пятнадцати. Пускай и при поддержке наземных батарей. Снарядный голод и у нас ого-го-го какой. Новых ведь нам перед боем не подвезут, не так ли?
– Пополнения боеприпасов не будет, - подтвердил наш капитан.
– Вот, значит, как, - обернулся к товарищу Гамаюну мой непосредственный командир.
– Голыми и босыми посылает нас в драку ваш конвент, гражданин революционный уполномоченный. Голыми и босыми, - повторил он.
– А драться нам против хорошо вооружённого врага. Есть вам что на это сказать, а?
– Есть, - помрачнев, кивнул Гамаюн.
– Только говорить не больно-то хочется о таком. Есть решение, не приказ. Матросский комитет постановил, что если офицеры корабли будут Тонгасту сдавать, этого допустить никак нельзя.
– И как же вы постановили предотвратить сие?
– Взорвать погреба к чёртовой матери, - рубанул воздух Гамаюн.
– Пороху там хоть и мало, да для одного хорошего взрыва довольно будет.
– Ну уж!
– снова вскочил бомбардировочный офицер.
– Это - форменный бунт!
– Это лучше чем сдавать корабли дилеанцам, - ответил на это Гамаюн.
И тут с ним было не поспорить.
Сказать, что тот бой был страшным - это просто ничего не сказать. Никаких слов ни в одном языке мира не хватит, чтобы описать сражение, разразившееся в осеннем небе.
Корабли швыряли друг в
Но доставалось и нам. И доставалось очень сильно. Дилеанские крейсера оттеснили «Народовольца». Тот остался почти без снарядов - отчаянно маневрировал, но уже ничего не могло спасти его. Раз за разом корабль содрогался от попаданий вражеских снарядов. По истерзанной броне его скакали искры и короткие разряды маленьких молний. Значит, была повреждена силовая установка. А это самое страшное. Медленно, но верно гордый крейсер уступал превосходящему его во всём врагу. Он терял высоту. Молнии на обшивке его сверкали всё чаще и чаще. В последний раз «Народоволец» огрызнулся из главного калибра, заставив содрогнуться всем корпусом дилеанский крейсер. А после пошёл на снижение окончательно. И грохнулся об землю, спустя несколько минут. Эхо взрыва его силовой установки ещё долго стояло у нас в ушах, несмотря на грохот боя.
Воодушевлённые гибелью «Народовольца» дилеанские крейсера ринулись на нас. Однако снова расчленить наш боевой строй им уже не удалось. «Громобой» и «Народник» встретили их слитными залпами орудий главного калибра, казалось позабыв вообще о «Мастодонте» и сопровождающей его мелочи, вроде корветов и фрегатов.
– Мичман Телешев, - раздался из трубы искажённые до полной неузнаваемости голос моего командира, - сосредоточить огонь вашего плутонга на вражеских кораблях сопровождения.
Скорее всего, тот же приказ получили и остальные командиры плутонгов.
– Так, ребята, - пробурчал я через угольные фильтры маски, закрывающей почти всё лицо и жутко мешающей говорить, - бьём по имперской мелочи. Боевая задача - накрыть как можно больше корветов и фрегатов.
– Аэропланы имперские вокруг вьются, командир, - заметил столь же неразборчиво констапель.[2] - И пулемёты наши почти все подавлены. Как бы не зарядили торпедой.
– Так угости их шрапнелью, чтобы не наглели.
– Есть угостить шрапнелью!
Но со шрапнелью мы опоздали.
Торпедоносцы - этот тип аэропланов появился в самом конце войны. Летунов их вполне заслужено считали сумасшедшими. Ведь тех, кто поднимается в воздух с парой сотен фунтов взрывчатки, подвешенных под брюхом аэроплана, назвать иначе, чем полными безумцами нельзя. А уж то, что им приходилось подбираться к небесным кораблям на дистанцию пуска торпеды, и вовсе не укладывалось в голове у многих. Торпедоносцы летали обыкновенно тройками. Пара истребителей прикрывала их от аэропланов сопровождения. Сам же торпедоносец летел в центре построения, огрызаясь из пулемётов. Подойдя к цели на дистанцию пуска торпеды, не превышающую пару кабельтовых, он отправлял свой смертоносный подарок в последний полёт. И очень часто торпеды наносили урон врагу куда больший, нежели громадные чемоданы снарядов главного калибра.